Выбрать главу

Аля спохватилась, убрала руку: не ребенок, сам справится. Ощущение странности, неуместности этого несуразного человека на ее кухне кольнуло остро, и Аля твердо решила выспросить его, кто такой и откуда, и завтра же отправить домой. Она не знала, что уже попалась крепко и надолго: то ли детская улыбка Миши приворожила ее, то ли извечное, неустрашимое женское любопытство всколыхнулось и разлилось патокой. И она, Алевтина Вадимовна Казарова, незамужняя, двадцати восьми лет, учительница русского языка и литературы Малопихтинской средней школы, попала, как муха, в эту сладкую вязкость. Теперь не выбраться. Не улететь.

— Спасибо, Алевтина, — сказал Миша, возвращаясь к столу.

Завтракали молча. Аля исподтишка рассматривала гостя и смущалась, то и дело встречаясь взглядом с внимательными серыми глазами. Миша ловко цеплял на вилку картофельные ломтики, хрустел огурцами и даже выудил зубок чеснока и сжевал его с видимым удовольствием. Хлеб он разламывал пополам, выщипывал мякиш и заедал корочкой. Разве так взрослые мужики едят? Аля вспомнила, как шумно и демонстративно ел ее бывший. Чавкал, разрывая большими зубами толстые ломти, всасывал в себя самогон, хрумкал малосольным огурцом. М-да, давненько она о нем не вспоминала… Теперь-то с чего? Не-ет. Пройдено и забыто. Навсегда.

Она смахнула со стола крошки, выставила блюдо с пирожками, налила в плошку меду. Магазинного сахару у нее отродясь не водилось, незачем, да и дорог покупной-то. А меду ей дядя Илья и так накачает, потому что папин друг. Много ей одной надо? Трехлитровой банки на год хватает. Аля ушла за заварником, а когда вернулась, увидела, что Миша ест мед прямо из плошки, ложкой, будто похлебку. Это было одновременно и трогательно и смешно. Она не удержалась, прыснула в кулак. Вот же сладкоежка! И тут же устыдилась, потому что Миша испуганно посмотрел на нее, отодвинул плошку, спросил хрипло:

— Я сделал не так?

Растерянность в его глазах сменилась настороженностью, он пошарил по столу, нащупал ложку, крутанул в пальцах, как давеча нож, проверяя баланс.

Да что с ним такое?!

— Я сама сладкое не очень, потому и удивилась, — медленно сказала Аля.

Так она разговаривала с перепуганными двоечниками, загнанными в угол сознанием собственной окаянности и готовыми защищаться любой ценой. Аля шесть лет проработала в школе и знала, что за такой реакцией прячется беззащитный, готовый расплакаться ребенок.

— А вы кушайте, пожалуйста, Миша, если нравится. Мой папа мед любил, я уже и забыла, как это приятно, когда мужчина сладкоежка.

Она пододвинула к нему плошку, подчеркнуто спокойно взяла пирожок и надкусила.

— Пирожки вот еще, с малиной, — пробормотала с набитым ртом. — Вчерашние, но можно и сегодня напечь, только если вы мне поможете с дровами, хорошо?

— Хорошо, — глухо ответил Миша и словно с сомнением обмакнул ложку в мед. — Я такого не ел никогда. Вкусно!

— Вот и кушайте, раз вкусно, — с ободряющей улыбкой сказала Аля.

Не зря все же мама говорила, что мужчины — те же мальчишки. Не все, правда. Бывший не был похож на мальчишку. Жаль, что тогда она этого не понимала. Да и что она могла понимать с ним?

Аля потрясла головой, прогоняя воспоминания, и даже тихонько застонала.

— У вас болит? — всполошился Миша. — Где?

Она хотела было соврать, что зуб ноет или что щеку прикусила, но серые глаза смотрели с такой неподдельной тревогой, что врать, даже из вежливости, расхотелось.

— Ничего, Миша, простите… Просто вспомнилось нехорошее. Болезненное… У вас так бывает?

Он помолчал немного, словно припоминая.

— Бывает, — ответил нехотя. — Часто.

И Аля словно впервые рассмотрела лицо гостя. Уголок правого глаза был слегка приподнят коротким белесым шрамом, едва заметным. Нос был когда-то сломан, нижняя губа рассечена посередине. Кожа на правой щеке неестественно гладкая: ни волоска, ни складки, будто горячим утюгом погладили. «Может, и погладили», — подумала Аля, и ее передернуло. В серых глазах Миши появилось вопросительное выражение, и она испугалась, что он примет ее невольное содрогание за отвращение. Нетрудно представить, насколько болезненными должны быть воспоминания человека, изрисованного такими шрамами.