«А как иначе, — сказал он. — Говори».
«Твой брат, Наруз».
«Что с ним такое?»
«Нессим, затевая наше коммунальное движение, ты же не собирался начать джихад или еще что-нибудь в этом роде, способное обеспокоить египетское правительство? Нет, конечно. Мы так и думали, и если мы присоединились к тебе, то исключительно потому, что поверили твоим политическим уверениям насчет места под солнцем и более достойного представительства коптской общины в органах власти. — С минуту он курил молча, задумавшись о чем-то. Затем продолжил: — Наш общинный патриотизм ни в коем случае не отменяет иного патриотизма — ведь мы египтяне, не так ли? Мы были рады, когда Наруз стал проповедовать основы нашей веры и национального самосознания, да-да, очень рады, ибо вещи эти должно говорить, должно чувствовать. Однако… ты не был на собраниях уже около трех месяцев. Ты в курсе тех изменений, которые за это время произошли? Наруз настолько уверовал в свои таланты, что теперь он говорит вещи, способные очень серьезно нас всех скомпрометировать. Мы в высшей степени обеспокоены. Он уверен, что выполняет некую миссию. В голове у него полная путаница, обрывки каких-то странных теорий, хаос совершеннейший, и, когда он впадает в транс, все это льется из уст его сплошным потоком, и поток сей будет очень нехорошо смотреться на бумаге, если попадет ненароком на глаза Мемлик-паше. — Еще одна долгая пауза. Нессим почувствовал, что бледнеет. Серапамун заговорил снова своим низким, мягким, как бархатным, голосом: — Сказать, что копты найдут свое место под солнцем, — это одно дело; сказать же, что они сотрут с лица земли прогнивший режим зажравшихся пашей, владеющих девятью десятыми всех египетских земель… Говорить о захвате власти и о наведении в Египте порядка…»
«Он это говорил?» — спросил, заикаясь, Нессим, и визитер его мрачно кивнул.
«Да. Слава Всевышнему, мы все еще встречаемся тайно. В последний раз он стал бредить, как какой-нибудь мелбуз [88] и кричал, что, если это потребуется для достижения наших целей, он вооружит бедуинов. Ты можешь как-нибудь его унять?»
Нессим облизнул сухие губы.
«Я и знать ничего не знал», — сказал он.
«Мы очень озабочены судьбою самого движения, подобные проповеди ему не на пользу. Мы рассчитываем на тебя, сделай что можешь. Его, дорогой мой Нессим, нужно унять или, по крайней мере, заставить разобраться в истинных наших намерениях. Он слишком часто встречается с Таор — он постоянно с ней в пустыне. Не думаю, чтобы у нее водились хоть какие-то политические идеи, но вот религиозной экзальтацией он каждый раз подзаряжается надолго. Он говорил о ней сам, говорил, что они часами простаивают на коленях в песке под палящим солнцем и молятся вместе. „Мне теперь являются ее видения, а ей — мои“. Так он сказал. А еще он стал очень много пить. Все это требует внимания, причем внимания самого неотложного».
«Я встречусь с ним немедленно», — сказал тогда Нессим, и теперь, глядя в темные, спокойные глаза Жюстин, — он знал, что она много сильнее, чем сам он, — повторял эту фразу тихо, пробуя ее на звук, как пробуют на прочность лезвие ножа. Он все откладывал эту встречу, предлог находился всегда, хотя и знал, что рано или поздно ехать придется, придется заново утверждать свою власть над Нарузом — и не над тем Нарузом… что был ему знаком.
А тут еще вмешался, и так неуклюже, Персуорден, смешав в одну кучу предательство и смерть, чтобы добавить и это к тому грузу, что уже давил ему на плечи, проблемы, о которых Наруз ровным счетом ничего не знал, хотя воспаленный ум его шел, оказывается, параллельным курсом, и тоже — отсюда и в вечность… У него появилось такое чувство, словно обстоятельства сомкнулись над ним, словно он задыхается под весом забот, им же самим изобретенных. Так внезапно все переменилось — буквально в несколько недель… Беспомощность, как вьюнок, ползла по его душе, и любое решение отныне было продиктовано не собственной его волей, но рождалось в качестве ответа на давление извне исторической необходимости, в которой он увяз, как в зыбучем песке.
Но если он уже не мог контролировать обстоятельства, то себя самого, свои нервы он контролировать был просто обязан. Транквилизаторы на несколько недель заняли место самоконтроля и помогли, пусть на время, заклясть пароксизмы подкорки; упражнения с пистолетом, бесплодная и детская по сути попытка застраховаться от наемных убийц, тоже сыграли роль отвлекающего фактора. Он был словно одержим; давно забытые детские сны без роздыха и срока изводили его, едва ли не более реальные, чем сама реальность. Он обратился за консультацией к Бальтазару, но поскольку истинного содержания забот своих и страхов он явно открывать не собирался, его лукавый друг предложил ему записывать сны по возможности, — что и было исполнено. Однако не избавиться от призраков, покуда не встретишь их лицом к лицу и не заставишь смириться, навязав им бой на шатких мостках разума.
Он долго откладывал встречу с Нарузом, все ждал, когда оправится, когда будет поувереннее себя чувствовать. По счастью, встречались члены инициативной группы не слишком часто. Но день ото дня желания и сил схлестнуться с Нарузом становилось все меньше и меньше, и в конце концов именно Жюстин, сказав в нужный момент единственно нужное слово, фактически заставила его отправиться в Карм Абу Гирг. Взяв его за лацканы пальто, она произнесла медленно и членораздельно:
«Я бы поехала сама и убила его, если бы не знала, что это навсегда нас разлучит. Но если ты решишь, что это надо сделать, у меня достанет смелости отдать за тебя надлежащие распоряжения».
Она, конечно, не имела в виду ничего подобного. То был трюк, уловка, чтобы привести его в чувство, — и действительно, в мгновение ока пелена упала, дымка нерешительности, мешавшая видеть и жить, рассеялась. Ее слова, такие страшные и сказанные так спокойно, с толикою даже — печали? — разбудили в нем прежнюю, страстную к ней любовь, и на глаза ему едва не навернулись слезы. Он глядел на нее, как верующий смотрит на чудотворную икону, — и в самом деле, черты ее лица, недвижные и мрачные, с тлеющим угрюмым огоньком в глазах, напоминали о древних, византийского письма иконах.
«Жюстин», — сказал он, руки у него дрожали.
«Нессим», — хрипло откликнулась она и облизнула губы, в глазах отчаянная, варварская какая-то решимость.
Голосом почти ликующим (препоны пали) он сказал ей:
«Не бойся, я поеду сегодня же вечером. Так или иначе, но все решится». — Он исполнился вдруг взявшимися из ниоткуда силой и властью, решимостью привести брата в чувство и отвести от народа своего, коптов, хотя бы эту явную опасность.
Решительный сей настрой не оставил его и позже, когда уже во второй половине дня он выехал из Александрии и понесся лихо по грунтовым проселкам вдоль каналов, вздымая тучи пыли, туда, где его должны были ждать лошади, — он упредил о приезде по телефону. Ему уже не терпелось встретиться с братом, хотелось переиграть, переглядеть его, восстановить исконное право старшего — и самого себя, сильного, в собственных глазах. Али, фактотум, встретил его у брода и тут же рассыпался в привычных формах вежливости, тем еще раз утвердив в его законном праве. Он, в конце концов, был старший сын. Али пригнал в поводу Нарузова белого араба; они пошли вдоль каналов широким галопом, и отраженья скакали рядом в мутном зеркале илистой здешней воды. Он спросил только, дома ли брат, Али в ответ кивнул. Дальше до самого дома не было сказано ни единого слова. Фиолетовый сумеречный свет уже окрасил воздух, над озером поднималась дымка. На фоне меркнущего ока солнца плясали серебристые смерчики мошкары, ловили прозрачными крылышками последние выдохи тепла. Утки собирались на ночь семьями. Какой покой! Быстрыми стежками, застывая на поворотах, зачиркали в воздухе летучие мыши. Летучие мыши!
Дом покоился в прохладном сизом полумраке, спрятавшись в тени пригорка, на котором стояла деревня, — высокий белый деревенский минарет еще отблескивал в лучах заката. Спешившись, он услыхал сухой щелчок бича и увидел на верхнем балконе мужскую фигуру, вглядывающуюся напряженно вниз, в синий колодец внутреннего двора. То был Наруз и не Наруз — разом. Разве может один-единственный жест человека, давно и близко знакомого, выдать происшедшую в нем перемену — полную перемену? Человек с бичом там, наверху, впившийся взглядом в сизый сумрак под ногами, самою позой своей демонстрировал некую неведомую прежде важность и властность, не свойственную, так сказать, обычному репертуару Нарузовых жестов и поз.