Где-то там, внутри, упала некая преграда, открылась в дамбе течь. Он ввязался в новый, незнакомый внутренний конфликт, черты его лица сделались строже, изменился, стал целеустремленнее и строже ритм походки.
В ту же ночь на него обрушился мучительный приступ боли в ушах, такой же, каким он обычно отмечал каждое возвращение домой. Впервые в жизни болезнь эта приключилась с ним вне стен и палисадов материнской заботы, и он встревожился всерьез. Он попытался, и весьма неуклюже, заняться самолечением, изгнать, так сказать, беса проверенным домашним средством, однако по неопытности перекалил салатное масло и, влив его себе в ухо, заработал в придачу весьма неприятный ожог. В результате данного инцидента он провел в постели три бесконечных муторных дня, читая детективы и глядя во время долгих пауз в белую стену. По крайней мере, это извинило его отсутствие на церемонии кремации Персуордена — он бы наверняка встретил там Нессима. Среди многочисленных посланий и подарков, хлынувших в резиденцию, стоило лишь вести о его недуге просочиться в Город, был великолепный букет цветов от Нессима и Жюстин с пожеланиями скорейшего выздоровления. Будучи александрийцами и друзьями, иначе они поступить не могли.
Он много думал о них в те долгие бессонные ночи и впервые, в свете нового видения ситуации, узрел в них загадку, нет, две загадки. Даже и личные их отношения, моральная, так сказать, их основа, стали казаться ему чем-то странным, чего он никогда раньше правильно не понимал, не оценивал ясно. Неким странным образом дружба мешала ему увидеть в них людей, которые, подобно ему самому, были способны жить на нескольких уровнях сразу. Конспираторы, любовники — где же ключ к сей загадке? Тут он совершенно потерялся.
Но, может быть, искать ключи стоило бы чуть дальше, в прошлом, дальше, чем в состоянии были заглянуть с точки зрения дня сегодняшнего — он ли сам, Персуорден ли.
Он многого не знал о Жюстин и Нессиме — а знал бы, глядишь, и разобрался бы сам. Эти факты совершенно необходимы для нашей истории, однако, чтобы включить их должным образом в ткань повествования, нам придется пройти по собственным же следам вспять, ко времени, которое непосредственно предшествовало заключению этого странного брака.
10
Глубокие александрийские сумерки еще не успели окончательно взять их в плен.
«Но так ли уж… как бы выразиться поточней?.. Она тебе действительно необходима, Нессим? Я, конечно, все знаю, ты ходишь за ней по пятам, и она, конечно же, догадывается, чего ты хочешь».
Золотистая головка Клеа оставалась недвижна на фоне окна, ее взгляд прикован был к рисунку, двигалась только рука с угольком. Рисунок был почти закончен, еще от силы несколько штрихов, быстрых, летучих, и модель может быть свободна. Нессим надел, специально для позирования, полосатый свитер. Он лежал на неудобном маленьком диване, в руках — гитара, на которой он отродясь не игрывал, и хмурил брови.
«Как вы произносите в Александрии это слово — любовь? — спросил он наконец вполголоса. — Вот в чем вопрос. Одиночество, бессонница, bonheur, chagrin [79] — я не желаю ей зла, Клеа, и не хочу ее обидеть. Но я чувствую, что где-то каким-то непостижимым образом я нужен ей так же, как она мне нужна. Ну, говори же, Клеа». — Он знал, что лжет. Она — не знала.
Она с сомнением покачала головой, все еще не отрывая взгляда от бумаги, затем пожала плечами:
«Я люблю вас обоих, чего бы еще желать? И я поговорила с ней, как ты просил меня, попробовала спровоцировать ее, испытать. По-моему, это безнадежно». — А так ли уж она сама уверена в том, что говорит, подумалось ей. Она чересчур подвержена порой чужим влияниям и мнениям.
«Ложная гордость?» — спросил он быстро.
«Она только смеется, этак сухо, и, — Клеа изобразила безразличный жест, — вот так еще! Эта книжка, „Mœurs“, ее ведь словно голышом по Городу пустили, мне кажется, она так считает. Она думает, что не способна составить чье-либо счастье. По крайней мере, она так говорит».
«А кто ее об этом просит?»
«Она уверена, что ты. Потом, конечно же, твой статус. И наконец, она же все-таки еврейка. Поставь себя на ее место. — Клеа чуть помолчала. И добавила тем же отрешенным тоном: — Если ты и нужен ей, то для того только, чтобы деньги твои помогли ей найти ребенка. А для этого она слишком горда. Но… ведь ты же читал „Mœurs“. Что я буду повторяться».
«Даже и не открывал, — сказал он порывисто, — и не стану, и она это знает. Я ей так и сказал. Господи, Клеа!» — Он вздохнул. Это была еще одна ложь.
Клеа опять помолчала, поглядела в его смуглое лицо. Потом заговорила снова, подтирая большим пальцем в углу рисунка:
«Chevalier sans peur [80] и так далее. Вполне в твоем духе, Нессим. Но стоит ли нас, женщин, так идеализировать? Не слишком ли ты еще ребенок — для александрийца-то?»
«Я не идеализирую, я прекрасно знаю про все ее мистерии, потери и истерики. Кто не знает? Ее прошлое и настоящее… суть достояние всеобщее. Я просто-напросто считаю, что она составит прекрасную пару для человека столь…»
«Столь?»
«Бесплодного, как я, — сказал он вдруг и перевернулся на другой бок, улыбнувшись и нахмурившись разом. — Знаешь, мне иногда кажется, что я никогда не смогу влюбиться по-настоящему, пока жива моя мать, — а ей и до старости-то еще далеко. Ты что-то хотела сказать?»
Клеа покачала головой. Она затянулась сигаретой, тлевшей в пепельнице рядом с мольбертом, и вновь склонилась над своим творением.
«Ладно, — сказал Нессим, — я встречусь с ней сегодня вечером и постараюсь сделать все, что в моих силах, чтобы она меня поняла».
«Не „полюбила тебя“?»
«Я не настолько глуп, как то порою кажется».
«Но если она не может тебя полюбить, что толку притворяться?»
«Я и сам-то не знаю, смогу ли я; видишь ли, мы оба некоторым образом les вmes veuves. [81]
«О, lа, lа!» — откликнулась Клеа с сомнением, но все же и с улыбкой.
«Любовь, быть может, еще долго будет между нами сам-третей, incognito, — сказал он, нахмурясь на белую стену и придав выражению лица нужную твердость. — Но она — здесь. И я просто должен заставить Жюстин увидеть ее. — Он закусил губу. — Не слишком ли загадками я говорю?» — Что означало в переводе: «Ну что, обманул я тебя?»
«Ну вот, ты снова сдвинулся с места, — сказала она с упреком и затем, чуть погодя, очень тихо: — Да. Загадок хватает. Ваша, сударь, страсть выглядит несколько voulue. [82] Besoin d'aimer без besoin d'edomiktre aimeee? [83] А, черт!»
Он опять пошевельнулся. Она раздраженно положила уголек и собралась уже было устроить ему выволочку, но тут ее взгляд упал на часы на каминной полке.
«Пора идти, — сказала она. — Ты не должен заставлять ее ждать».
«Ага, — сказал он, быстро встал, стянул свитер, схватил в охапку свое шикарное пальто и нашарил в кармане ключи от машины. Затем, вдруг опомнившись, бросился к зеркалу, зачесал нетерпеливыми, быстрыми движениями волосы назад, представив вдруг себя со стороны, глазами Жюстин. — Как бы я хотел объяснить все то, что думаю. Ты веришь в любовь по договору для тех, чьи души еще не готовы любить по-настоящему? Tendresse против amour-passion [84], а, Клеа? Если бы у нее были родители, я бы у них ее купил, ни минуты не задумываясь. Было бы ей лет тринадцать, она бы ни думать, ни чувствовать еще не имела права, ведь так?»
«Тринадцать!» — сказала Клеа с отвращением, ее передернуло; она подала ему пальто.
«А может быть, — заговорил он снова, с иронией уже очевидной, — мне просто нравится быть несчастным… как ты думаешь?»
«Тогда бы ты верил в страсть. А ты не веришь».
«Я-то верю… вот только…»
Он выдал обворожительнейшую из своих улыбок и вычертил в воздухе жест — отчаянный, но и мягкий: частью смирение, частью бунт.
«Впрочем, да что с тебя толку, — сказал он. — Все мы только и ждем, чтобы кто-то нас чему-то научил».
«Проваливай, — сказала Клеа, — эта тема мне осточертела. Только поцелуй меня сначала».
Они обнялись — друзья, — и она шепнула ему на ухо:
«Удачи!»
Нессим же проговорил сквозь зубы:
«Хватит с меня твоих детских вопросов. Все — чушь. Пора мне самому сделать для себя хоть что-то. — Он ударил себя кулаком в ладонь — такой обычно сдержанный, и вдруг такие страсти».