Слухи об этих событиях достигли ушей Хусейна, когда он был недалеко от Куфы. С ним было не больше сотни человек, в основном его родственники. Тем не менее он продолжил движение вперед. Слепая и глупая доверчивость, владевшая многими претендентами, не миновала и его. Он был убежден, что, стоит ему появиться у ворот Куфы, горожане с оружием перейдут на его сторону. В районе Кербелы навстречу ему вышел отряд, посланный Обайдаллахом, получивший приказ захватить его живым или мертвым. Получив предложение сдаться, Хусейн начал переговоры. Командир отряда Омейядов – Амир ибн Саад – не выполнил отданный ему приказ. Он колебался. Амир был курашитом, сыном одного из первых учеников Мухаммеда, и идея пролить кровь сына Фатимы не могла ему понравиться. Поэтому он обратился к своему начальнику и передал ему предложения Хусейна. Получив это сообщение, даже сам Обайдаллах заколебался. Но Шамир ибн Диль-Джаушан, представитель куфанской знати, командир армии Омейядов, – араб арабов, как и его внук, с которым мы впоследствии встретимся в Испании, – укрепил его решимость, заявив, что, если судьба отдает врага тебе в руки, колебания неуместны. Хусейн должен сдаться без всяких условий. И Обайдаллах отправил своему командиру соответствующий приказ. Но хотя Хусейн отказался сдаться без условий, его не атаковали. Тогда Обайдаллах выслал другой отряд, которым командовал Шамир, отдав ему приказ отрубить курашиту голову и принять командование его отрядом, если тот будет упорствовать в своем бездействии. Но когда Шамир добрался до лагеря, курашит, больше не колеблясь, отдал приказ о наступлении. Тщетны были увещевания Хусейна: «Если вы верите в религию, основанную моим дедом, как вы сможете оправдать свои поступки в Судный день?» Не помогло и привязывание свитков Корана к копьям. По приказу Шамира его люди с мечами напали на Хусейна и зарубили его. По другой версии, он был пронзен стрелой. Почти все его спутники постарались продать свои жизни как можно дороже, но в конце концов пали на поле сражения. Это случилось 10 октября 680 года.
Будущие поколения, даже склонные к сентиментальности относительно судьбы своих неудачливых предков и зачастую не обращающие внимания на соображения правосудия, национального мира и ужасов гражданской войны, не остановленной в самом начале, считали Хусейна жертвой жестокого преступления. Персидский фанатизм довершил картину: он изобразил святого вместо обычного авантюриста, спешившего навстречу гибели из-за странного заблуждения и безумного честолюбия. Подавляющее большинство современников видели его в ином свете: они считали его клятвопреступником, виновным в государственной измене – ведь он поклялся в верности Язиду при жизни Муавии и не сумел добиться успеха, реализовав свое право на халифат.
Смерть Хусейна открыла путь другому претенденту, который был благоразумнее и по крайней мере в своих глазах способнее, чем его предшественник. Это Абдуллах, сын Зубайра. Он делал вид, что дружит с Хусейном, однако его истинные чувства были очевидны даже для Хусейна и его сторонников. «Успокойся, Ибн-Зубайр, – сказал Абдуллах ибн Аббас, распрощавшись с Хусейном, которого тщетно пытался убедить не идти в Куфу. – Для тебя, жаворонок, небеса открыты. Откладывай яйца, пой, чисть перышки – словом, делай то, что сердце пожелает. Хусейн ушел в Ирак, и весь Хиджаз твой». Тем не менее, хотя Ибн-Зубайр втайне принял титул халифа, как только уход Хусейна в Ирак освободил место, он изобразил глубочайшее потрясение и неизбывное горе, когда святого города достигли новости о трагедии. Он даже поспешил произнести патетический панегирик убитому. Абдуллах был прирожденным оратором. Он был необычайно красноречив, и никто не владел лучше него искусством сокрытия истинных чувств и демонстрации чувств притворных. Едва ли с ним мог кто-нибудь сравниться в умении скрывать пожирающую его жажду богатств и власти под правильными словами долга, добродетели, религии и благочестия. В этом заключался секрет его влияния. Теперь, когда Хусейн больше не стоял у него на пути, Абдуллах назвал его праведным халифом, всячески превознес его добродетели и благочестие и обрушил поток брани на предателей и бандитов – арабов Ирака. Эффектную концовку его речи Язид мог бы применить к себе, если бы счел уместным: «Еще никогда этот святой человек не предпочитал звуки музыки чтению Корана, развлечения угрызениям совести, вызванным страхом перед Аллахом, обильные возлияния посту или удовольствия охоты благочестивым размышлениям. …Очень скоро нечестивцы пожнут плоды своих богомерзких дел».