— Значит, и у меня, — произношу я ровно, совсем без эмоций и вздохов.
Она выдерживает такую же долгую паузу, а после начинает дёргаться, подёрнувшись кривой ухмылкой и гусиной кожей.
— Ты чё поверил? — дурак! — «дурак» звучит ласково так…
Я приближаюсь к ней, наклоняюсь, начинаю гладить-обнимать её спину, шею, лицо, руки, ноги. Она тоже так же меня обнимает. Сомкнутыми губами я касаюсь её горячего лица, губ, пытаюсь поцеловать, но совсем не настойчиво. Она не разжимает губ, я тоже — мы только еле-еле касаемся и легонько трёмся ими — «как будто боясь заразиться».
— Не целуй меня, — говорит она, — я три дня не чистила зубы.
Тогда я опускаюсь вниз, разводя ее ноги. Чувствую запах мочи, запах тела, даже запах материи, из которой сшиты трусики… Провожу по ним языком, чувствуя едкий вкус, отвожу ткань вбок, провожу языком по ее плоти, чувствуя то же самое, но живое, горячее, гладкое, солёно-сладкое, нехорошее-е…
— Я три дня не мылась, не надо, — говорит она, стесняясь.
Я говорю о Наполеоне, который за несколько дней до своего возвращения из похода посылал к своей дорогой Жозефине гонца — упредить, чтобы она не мылась.
Неужели, нервничаю я, я бы стал с ней делать это — после всего этого, после него?!
— Пойдём поваляемся, — чуть не с нежностью приглашает она, беря меня за руку.
Мы переходим на её новый широчайший диванчик и долго занимаемся на нём — средь бела дня, в самых различных позах, и она покладиста и технична — такого ведь не было никогда! — но совсем без поцелуев. Как с проституткой, думаю я, но тут же почему-то кажется, что это наступает другая форма близости, более близкой — как будто, прости господи, с родной сестрой или дочерью.
Всё-это ей нравится, и даже мне, но оба мы отлично понимаем, что я хочу не этого. Наконец-то я пытаюсь…
— Нет, — протестует она, — только не туда, туда сейчас нельзя.
— Ты три дня не какала?
— Дурак, ваще!
— А нет презерватива? — я почему-то хочу тебя туда с ним.
— Есть только с усиками.
— Ну и отлично! — я думаю, затолкать тебе в жопу будет отлично!
— Нет, Лёша, нет!
— Хули «нет»?! Я всё равно это сделаю, понимаешь? Свяжу, изобью, изнасилую, убью, но сделаю — так что давай лучше сама…
— Какая же ты скотина… — говорит она, с неожиданной готовность выгнув спину, разводя ягодицы и подавая мне назад кондомчик.
— А ты, дрянь, — как будто ты сама не хочешь? Поди никто не наведывался к тебе туда — а тебе ведь это нравится, да?
— Да-а, — пропищала маленькая девочка с некоторым блядовато-брутальным придыханием, — только ос-тоо-роож-нней…а-ай!..
Не успел я её как следует напялить, как она сорвалась, вырвалась и побежала в сортир, где её очень долго и мучительно рвало…
5.
На той самой лавочке, у той самой мусорки — я и миниатюрная, хрупкая Варечка — тоже уже тотально потерянная — и пригласил я её, оторвав от работы в Доме печати, чтобы «поговорить», а на самом деле занять хоть сколько-нибудь денег. Здравствуй, Настёна, я Лёвушка, я Максимка, вах!
— Мне сказали, что ты… что вы с… этой…
— Кто сказал? что?
— Что ты её любишь — эту паршивую Зельцер, что хочешь на ней жениться!
— Ну, я вижу, ваши долгие рандеву с Плащ-Палаткой прошли плодотворно! Ещё — подробности, адреса, фамилии!
— Инна! Таня Романова!
— Анжелика?
— А ещё мне сказали… такое про тебя… что эта…
Долгову я благо ни о чём «таком» не докладывал — он узнает об этом со страниц этого романа — остаётся О. Фролов — причём, думаю, я сам ему бессознательно поручил роль «медиума», «вестника».
— …что эта тварь…
— Не надо, доченька, прошу. Я сам сделал это.
Я, дорогие, давно с гордостью и ужасом заметил, что от одного соприкосновенья с моей «черноплодной личностью» её миниатюрное хрупкое православное мировоззрение дало трещинку, а такого уж оно явно не выдержит — must crash it fast!
— Да, это был не сказать, что сознательный, но мой выбор. Да, я с ней спал, с ней жил — вернее, пытался… — но всё-это было давно и я… и я её не люблю…
— Неправда!! — вдруг пронзительно закричала она, и я даже вздрогнул. — Когда ты произносишь её имя, на мгновенье, на долю секунды твои глаза загораются — я это давно заметила, вот! Я убью эту дрянь! Только б её увидеть!
Я почувствовал, что мой рот растягивается в невольной странной улыбочке, которую я подавляю, даже потупив взор…
— Вот! — вновь вскрикнула она, — вот так ты изменяешься, ухмыляешься, когда говоришь о ней! Но уже не миг, а долго — о Боже!! Неужели она…
— Ладно. Я её вчера видел. И сейчас тоже к ней. Можешь поехать со мной, познакомиться, — выпалил я равнодушной скороговоркой, сотрясаясь от озноба и возбужденья предвкушения.