Саша пошёл домой, предупредив, что его не будет довольно долго — «надо провести инструктаж» — родаки уже третий день отмечали Первомай — мало ли что может случиться в состоянии запоя — можно неудачно упасть, задохнуться невыключенным газом, захлебнуться собственной блевотиной или папаша опять начнёт прирадикаливать… Я чувствовал тревогу по этому поводу, сочувствовал Саше, однако просвещать Зельцера насчёт Сашиного житья-бытья я не собирался, к тому же был ещё только второй день нашего марафона, мы, как вы заметили, уже были нормальными, и я прогнал эти мысли.
Мы взяли пива и расположились за железными столиками так называемого кафе «Перекрёсток». Зельцер отметила, что в Москве так называются супермаркеты, я горячо согласился. Похоже, ей больше нечего было рассказать остроумного, и эту миссию взял на себя я. Меня вдруг осенило, что в принципе нам ведь есть о чём поговорить — вернее мне поговорить, а ей послушать — потому как она ведь знает лично почти всех немногочисленных героев моих многочисленных историй — а это один из основных критериев приватного слушательского интереса и, соответственно, успеха оратора.
9.
Наконец-то вышли! Но где мы?! вот автовокзал, понятно. Умудрились сойти на своей! Мы пошли как обычно — тут двести метров до дома, но как только потеряли из виду огни автовокзала, начались разногласия. Я вновь увидел знакомые места и решительно направился туда. Спутник мой чуть отстал, стоя посреди какого-то двора с единственной тусклой лампочкой в самом конце и задрав голову, пятясь и кружась, оглядывался вокруг, как будто его только что выбросили тут, в этом месте, где он никогда не был. Мы обменялись какими-то невнятными фразами, и я стал двигаться прочь от него, впрочем, то и дело оборачиваясь, но уже едва различая в темноте жёлтое пятно. Мне казалось, что я вышел на дорогу домой. Я пытался бежать. Всё как-то закружилось, и я упал.
Поднялся — смотрю: вообще непонятно где я. Кажется вообще другой город или непонять что. Ничего вообще нет — практически никаких опознавательных знаков — ни фонарей, ни улиц, ни переулков, ни домов нормальных или что там ещё… Стало жутко страшно — как выключающая всё смерть, как чёрный холодный экран космоса… «Саша! — пытался крикнуть я, — О’Фролов!» Вскоре послышалось: «Лёня, я здесь!» Каким-то образом мы воссоединились, сплелись-обнялись, от страха и радости буквально вцепившись друг в друга, и решили проследовать до дому. Опять начались разногласия, и я утянул его в свою сторону. Тогда О’Фролов вновь проявил инициативу, сознательность и физическую силу и потянул меня в свою, в которой и был верный путь…
Наконец-то мы вышли на финишную прямую — улицу с частными деревянными домами, упирающуюся прямо в наш дом. Мы уже разъединились и шли по разным колеям дороги, в конце которой виднелся наш забор с воротами. Я смотрел на эти ворота, представляя, что вот сейчас бы оказаться уже возле них… Вдруг меня как громом поразило: они не приближаются!!! — мы идём-идём, а смысла никакого — дорога под нами как бы прокручивается — как лента в тренажёре!
«Саша! — кричу я ему, ошарашенный увиденным, — глянь: дом не приближается!» А сам ускоряю шаг. Мерзкое ощущение неведомого и невообразимого доселе ужаса: ты абсолютно трезв, всё осознаёшь, а с реальностью прямо на твоих глазах — не во сне и не в кино, а именно здесь и сейчас! — происходит такое, чего никак не может быть…
Он внезапно остановился, смотрит туда, странно тряся головой — наверное ему видится то же самое и он пытается таким образом прогнать наваждение (впоследствии этот жест стал присущ в определённых состояниях мне самому — ещё при этом надо хлестать себя по щекам). Но он совсем взял шефство надо мной: смотри на дома сбоку, говорит, картинка должна двигаться. Какая картинка? Я повернул голову — так что шея заболела — и, боясь смотреть вперёд, шел, упорно смотря вбок. Они нормально двигались, уходили из обзора по очереди, но в глубине души я знал, боялся и даже надеялся, что это только картинка, а на самом деле дом там же. Я крепился минуты три (целых три минуты!), несмотря на то, что дома были какие-то не те, некоторые как будто как у нас в деревне, на самом конце, где Яхина хатка… Ну! — господи, прости нас! Раз! — ворота там же! — далеко в конце улицы!!
«Саша! — ору я, — не приближается!»
«Да вот они, дятел, почти пришли уж», — с виду он был спокоен и рассудителен — а может и сам наложил в штаны — кто теперь оценит — физическое состояние было как будто ты в водолазном снаряжении в толще вод, а мозг воспринимал крайне мало, цепляясь за обрывки — одни начала и концы! — мыслей и образов…
«Как же так?! Как же так?..» — начинаю причитать я.
«Ты посмотри назад, вон на магазин, а потом, когда отойдём, обернись и увидишь, что он далеко, значит, ворота приблизились», — его логике я не устаю поражаться!
Ещё несколько мучительных минут пути. Резко по тормозам, взгляд назад: магазин вот он, не отодвинулся ни на миллиметр! — вот тусклый синеватый фонарь над белой фанерой с оранжево-зелёными буквами «МАГАЗИН», вот цементный растрескавшийся порог, покрытый грязной наледью, вот на углу колышутся сухие чёрные травинки…
Окончание 28.
Таким вот культурным образом — гуляя, болтая, попивая и ничем не беспокоясь — мы провели весь день.
Было уже темно, зажгли фонари, мы стояли на набережной у самой воды и доканчивали последнюю бутылку. Мысль наша, стимулируемая от змия, по какому древу только не растекалась — подкатившись под конец вплотную ко древу познания: Саша завёл речь о какой-то шарашке, где требуются ёбыри и они, мол, неплохо зарабатывают и, руководствуясь неизвестно чем и не стесняясь барышни, настоятельно рекомендовал туда меня; потом они принялись выяснять какая у кого группа крови и резус-фактор, и Зельцер заключила, что если им с Сашей смешать её, то получится исключительно полноценное потомство. Вот она к чему клонит — не без усмешки подумал я, знающий о своей крови только то, что она содержит немного повышенное количество этилового спирта и сопутствующих шлаков. Брезгливый Саша, по чьим венам уже давно и активно бороздила гремучая смесь самогона и вырабатываемого его собственными органоидами сегрегатина, не возжелал даже гипотетического микса с её наркоманской. Я тоже решительно отказался смешать свой божественный дар с её глазуньей-яйцеклеткой, но не вслух. Тут Саша спохватился, что до футбола осталось десять минут и уж было устремился домой, но наша фея пригласила нас опять в свои чертоги — как бы невзначай.
Мы дошли до Советской, поймали карету, и через четверть часа уже скандировали «Умней играй!», попивая портвейн у Зельцера в зале и закусывая поставляемыми ею фирменными бутерами — как люди! Только собака немного стесняла… Ну, в смысле, меня, а не Сашу — он орал по-дурачему, будто на стадионе, расшибая кулаком журнальный столик и удушая Зельцера, пытавшегося его защищать.
Слабый пол всё же дал о себе знать — после второй бутыли порту молодая алкоголическая мама срубилась; мы с Сашей, как люди натренированные, то есть осознающие, что уже давно всё, но всё равно способные невероятным усилием воли удерживать себя на стуле и даже вливать спиртное, кое-как взяли бутилочку водочки и ужрались в тотальнейший срач, в процессе чего ещё довольно жёстко и фривольно избарахтались под «KOЯN» на кухне — благо 1-й этаж и хозяйка так и не встала…
Наутро мы чувствовали себя очаровательно. К свежей минералке была разумно присовокуплена бутылка портвейна. Сделав её, мы снова отправились “по святым местам” — на Набережную, на Кольцо, на лавку к дому на Московской… Всё шло уже само собой как в порядке веществ — появилось редкое чувство сплоченности коллектива, когда он состоит из трёх человек (обычно, как вы помните, это были я, ОФ и Санич) — что подразумевает и некоторую фракционность, в данном случае переходящую в бессознательное соперничество… Однако, скорее всего последнее было только с моей стороны — Зельцеру уже не приходилось нетактично, как бы смущённо, глупо-отвлечённо ставить вопрос: «Что же Алесей всё молчит?» — в тесной компании проверенных опустившихся людей (и не без воздействия змия, конечно) я уже начинал настолько проявлять своё остроумие, что Зельцер не орала на меня «Заткнись!» лишь потому, что вчера я с ней не побратался через обычную копуляцию. Впрочем, в основном ей нравилось и даже очень — я вступал в споры Сашей — все мои фразы казались как-то нейтрально-весомы, потому наверно, что имели подтекст, обращённый к некоему «объективному Зельцеру». Такая вот я «отрицательная шестерня» (когда мне выдали сборничек научных статей с моей заметкой о «Бесах», я осознал, что всё-таки значит проходить гуманитарное поприще в технарском университете: отгадайте, как был распознан термин о. С. Булгакова «отрицательная мистерия»!), прости меня, Саша.