Как только они ушли, она возобновила прежнюю тему:
— Блять, как же вы все заебали — во двор даже, блять, ночью нельзя выйти! А днём эти скрёбные бабки тут сидят — за каждым шагом твоим выглядывают: куда ты пошла, когда и с кем! Блять, взять пистолет — нет, лучше автомат! — расстрелять всех!
Я удох, вспомнив какую-то фразу из газеты: «Наркоман становится злобным тупым животным». Не выдержал и сказал её ей. Она обиделась, отталкивала меня, играла с собакой, игнорируя меня. Я попросил прощения, сказав, что это «пропагандистская чушь», насильно укоренил её рядом с собой на скамеечке и напористо засунул пальцы рук и ног ей в штаны. Я сказал, что и сам так считаю — что это всё отвратительно (бабки и соседи), но может не надо так радикально…
А потом мы хорошенько потрахались — можно даже сказать, с душой — после разлуки появляется свежесть чувств…
Да какая, на хуй, «свэжесть», когда я чуть…
Ладно, я кое-что пропустил — простите, дорогие мои, больше не буду!
Когда мы, идя к ней, проходили по территории рынка, я совсем расслюнявился — остановился и говорю ей: что же мне с тобой идти или нет…
— Конечно идти! Лёшь, ты что?
— Я всё же купил пистолет и сегодня хотел застрелиться.
— Ты что, Лёшь? почему? — удивление её было невинно-детским.
— Я никому не нужен, — сказал я и чуть не расплакался.
Она сама поймала мои ладони, сама обнимала меня, гладила по щекам, сама едва сдерживала слёзы (- или мне так показалось?)…
— Мне нужен, Лёша-а, мне, — она сказала это.
— Правда?
— Ну, Лёшь, ну что ты, ну хватит!
— Тогда купи колбасы — я все деньги потратил на ствол.
Она просила показать пистолет, но я сказал, что его здесь нет. Мы купили немного хорошей ветчины, и я уговорил её пройти немного пешком — хотя бы по мосту — надо ведь проветриться, да и вообще ещё рано. Она немного поныла, что надо кормить собаку, гулять с ней, но всё же пошла; руку не вырывала, было горячо-приятно, но неудобно, так как она ниже меня ростом, а когда вышли на мост, стала вырывать.
Нет, не будет у нас с тобою щастья и гармонии, умно подумал я.
В конце моста, где начиналась тень, я внезапно отпрыгнул от неё в сторону и выхватил пистолет, взведя и направив ей между глаз, блестящих и непонятных. Она испуганно улыбалась. Я, любитель театра, провернул оружие на пальце и эффектным жестом выкинул с моста — в идеале там, внизу, должна быть вода, но там заросли клёнов, свалки и гаражи — но это-то даже и неплохо: была ведь и задняя мысль, что не придёт ли буквально назавтра времечко собирать раскиданное — и только пресловутая «эффектность» не дала точно сначала рассмотреть, куда я его заштулил… «Кожуру» я негласно выкинул по пути.
Я взял её за ручку — теперь её пожатие чувствовалось — холодное, горячее, нежное, потное. Всё было очень мелодраматично и мне очень нравилось — «Мы идём в тишине по убитой весне»…
Через день мы, как говорят в народе, разжопились («А Макс?» — сонно произнесла она поутру. — «Что Макс?» — «Он был? Куда он делся?» — «Домой, куда ж ещё? А что?» — «Ну, он ведь экс…» — «Экс-ББ»! Блядская…» — Я ещё мог шутить, и поссорились мы, кажется, не из-за этого), и в одиннадцать утра я уж лазил в зарослях между гаражами, по их крышам, по всяким извилистым тропам и импровизированным отхожим местам и свалкам — но, конечно же, ничего не нашёл.
43.
Я сделался совсем плохим: дома я сидеть не мог, по улицам ходил совсем потерянный — я потерялся, я потерял её — на каждом углу, в каждой широкой женской фигурке мне мерещилась она! Пути мои были исповедимы — так как я не мог поехать к ней, я приходил на Кольцо в странной надежде встретить её. Её не было, ежедневно я встречал там Фёдора, вокалиста группы «Нервный борщ», и мы с ним выпивали самогон, бутылку за бутылкой, засиживаясь иной раз часов до четырёх — для Феди, я так понял, любая собачья полночь — «время детское», главное, чтобы был «дринк». Даже я стал вхож в знаменитый шинок «У тёти Тани», где иной раз брал «вдолбок» (то есть, на алкожаргоне, в долг). Много явлений чудных (и не очень) мы познали и показали нашим молодым девушкам, но Федя видел, что «Лёха еле живой».
— Ты что любишь её?
— Да нет, так…
— А что ж у вас?
— Она не хочет.
— Ну, поехай к ней, скажи.
— Уж ездил.
— Ну пошли её.
— Уже.
— Она вроде с Саничем была?
— Ну да.
— А теперь с тобой?
— Уже нет.
— Насыпай.
Я пожалился Феде, что у меня уже второй месяц болит в левом боку — с гепатитом он, в отличие от приличного Саши, знаком не понаслышке. Мы обсудили симптоматику, а потом доктор Фёдор посоветовал больше выпивать. «А может я просто перетрудился над ней…» — это была вторая моя гипотеза. «Ведь стоит только мне до неё дорваться, как не щажу животов совершенно, особенно своего… А уж когда её под рукой нет, то и подавно!» Федя легко и с юмором распознал мою метафорику и поспешил обнародовать, что он (в отличие от Саши!) предпочитает «настоящий сээкс, опасный, с порывами и стонами, и на десерт — анальный, даже пидора». Йа, йоу, вива ля революцьён!
Мы допили зелье и пошли в ларёк у «Легенды» за пивом. Было уже темно, и в компании на последней лавочке мне вновь померещилась она. Потом я услышал её смех — совсем рядом — мы как раз шли мимо. Это была она, она посмотрела на меня. Я остановился как вкопанный, пошатываясь. — «Привет», — сказал я. — «Привет, — ответила она, как-то засмущавшись, и я заметил, что окружавшие её пять фигур были мужскими, причём весьма крепкими — не то что мы, — чем занимаешься?» — «Вино пью» — «Я тоже». Я поспешил прочь, притягиваемый взглядом Фёдора и товаром ларька, — а может кем-то отталкиваемый?..
Завидев, что мы возвращаемся, они стали сваливать — показалось, она теребила их уйти. Показалось также, что одного она обняла за талию, а он её.
— Кто такие? — спросил Федя.
— Не имею знать.
— Может ёбнем их?
— Как?
— Легко, — вместо «х» он произнёс что-то вроде двух слепленных «к» и причмокнул языком. Я удох.
— Хули смешного — смотри сам… — безумный взгляд исподлобья, и брутальный глоток.
— Когда-нибудь, Федя, я на что-нибудь решусь — ты правда пойдёшь со мной?
— Выпить, — легко сказал Федя и опять причмокнул.
Я понял.
На другой день Феди не было, зато был Санич. Я ему всё пересказал про Зельцер, кое-как выпустив намёки на свои личные отношения с ней.
— Поди заторчала опять, сучка, — равнодушно резюмировал он.
— Не может бысть, — я едва сдержался.
— А ты чего ожидал?! — риторически усмехнулся он, — наркоманка она и проблядь — полгорода об этом знает!
Я начал понимать. Он разлил последнюю порцию — из пластика в пластик — скоро будут пластиковые желудки и проводки в пластиковых репах — как, согласно Лимонову, у первого искусственного человека искусства Энди Ворхола — ashes to ashes, plastic to plastic, stick to stick, ash’s to ash’s, caesar’s…
— Съездить бы к ней, разузнать… — начал я.
— Да нахрена это надо, ещё менты запасут, — урезонил Саша.
— У неё ведь остался ещё план, — зашёл я с другой стороны, — когда мы с ней курили, было стакана два.
Саша мгновенно заинтересовался: он искал, где бы взять планцу, а его-то и не было в городе — тем более в долг.
Мы решили немедленно «отправиться на полуостров» — уже темнело. Я был доволен, но сердце моё замирало. Выпить ещё решили у неё или… после.
Дверь нам открыли не совсем сразу. Дебильная улыбочка, вваливаемся в коридор. Чего хотели? Да вот, план можно у тебя взять? Выходит чувак — бритый, приземистый, в рубахе с голой грудью, в трико и шлёпанцах на босу ногу: «Вам чё тут — притон?! Роспосылторг? Кто такие?»
Она: Это мои друзья.
ОШ: Мы к ней пришли, вообще-то.
Чувак: А дело будете иметь со мной. Что дальше?
Санич: Ни хуя.
Чувак: Всё, выходим? Или вместе?
Санич: Ну, давай, только дай сначала побазарить с…
Чувак: Всё, выходим, ребята…
Санич: Да ебать в рот! — я кому голо…
Собака: Р-р-гав!