На какую-то мою ухватку Дуня рыкнула, и я в испуге отскочил от неё. «А есть ли такие люди, которых боги боятся?» — подумал я, кинув собаке кусок хлеба. Впрочем, тогда я, дорогие, всё время был материалистом…
Тема работы была продолжена при пешей прогулке к лечебнице и аптеке.
— Я гениален, — оправдывался я, — я не такой как все, поэтому мои занятия, мой образ жизни немного разнятся от других. Но я тоже иду на компромисс — вот допишу, пошлю на конкурс, скажем, в «Дебют», уже осенью получу две тыщи баксов! Куплю мотоцикол…
— Почему мотоцикл?!
— А что же ещё?! На него как раз хватит, и с ним-то я и стану радикальным насосом — буду везде успевать, катать девочек, гонять так, чтобы все чувствовали мой брутальный характер, а я свою остроту бытия!..
— Круто!
— Круто, конечно. Только сколько ещё надо сделать всего, да такие как ты мне не помогают, только мозги колебут всячески…
— Не будет этого, — вдруг просто заявила она.
— Давай поспорим. Ну год, ну два, три… «Дебют»-то уж точно мой!
— Пашёл ты! — она повернулась и пошла прочь.
Я остался стоять на перекрёстке, на солнцепёке, не зная, что делать; подумал о берлаге, и мне в нос ударил едкий запах, потом едкий запах этой кислятины, потом просто запах её квартиры (многое, в нём, конечно, от собаки), и наконец — как бы на более ближнем фокусе — едва уловимый, неописуемый аромат её потного летнего тела. Как вы уже догадались, последняя обонятельная галлюсинация была совсем невыносима — я побежал за ней.
Мы ехали в автобусе, сидя рядом. За окном мелькнул купол приезжего цирка, и я брякнул, а не сходить ли нам… «Приглашаешь?» — встрепенулась она как десять маленьких девочек — но почему-то тупых и жирных… Я язвительно пояснил, что это была шутка: неужто непонятно, что сие есть не что иное, как издевательство над физической (силачи и акробаты) и психической (кловуны, иллюзионисты, дрессировщики и пидоры) природой человека, и уж не говоря о бедных животных… Она мгновенно разобиделась, отвернулась, а я принялся теребить её, целовать в шею, уговаривая пойти лучше в кино или в галерею, где «имеется чем-то похожая на вас с Дуней картина «Леда» или «Царевна Лебедь»…
В этот момент в салон вошла Инна.
Я отдёрнул руку с плеча Зельцера, весь как-то отстранился от неё…
— Привет, — сказала она, улыбнувшись.
— Привет, — приветливо ответил я, понимая, что ноги мои находятся в соприкосновении с ногами сидящей рядом, а ее загорелые обнажённые — из-под коротенького коричневого платьица — ляжки не закрыть уже ничем.
— Как дела? — О, она просто прелесть, просто свэжесть, пэрсик, вах!
— Нормально…
Прошла мимо нас — коротенькое салатовое платьице, хорошо обозначающее хорошие молодые вещи — в самый хвост автобуса и присела там. Я ёрзал, оборачивался. «Кто така-ая?!» — громко-нервозно вопила Зельцер.
Через две остановки Инна, не удостоив меня и взглядом, вышла, выпрыгнула, упав в объятия Ксюши. Что-то сказала ей, показав на меня в окошко. Маленькая Ксюша заулыбалась и помахала мне ручкой. Я кивнул ей, а Зельцер со словами: «Ах ты блядина» ущипнула меня. Неплохо, дчнки мои.
«У меня сегодня планы», — повторила она эту странную фразу из какого-то параллельного мира. Когда другз ушли, она приказала мне собираться. Она хотела видеть Санича, Федю или «кого там» из моей никчёмной компании — я ей уже пересказывал, что в последнее времечко мы собирались пить сэм не на Кольце, в другом месте — довольно странном… Но сначала нам нужно было заглянуть в одну хорошую квартирку — купить димедрола по полтора рубля колесо…
Вечером мы пили чай, о еде не было и речи; она растолкла димедрол и подлечилась припасённым зельем.
Она легла, включив ТВ, не придавая никакого значения моему гениальному присутствию. Я разделся, переложил подушку с одеялом к ней и лёг рядом с ней, тоже с таким же независимым видом уставившись примерно в то, про что Лермонтов писал: «Я вижу полное гумно». Однако долго я не выдержал — через несколько минут после выключения генератора 2-й реальности я осторожно возложил руку ей на бедро — она стерпела и вскоре я воспроизвёл лёгкое движение поглаживания… потом попытался придвинутся сам…
— Хватит ёрзать! — заголосила она, вскочив, включив светильник. — Или чтоб спал как труп или на диван, заеба-ал! — В конце фразы голос её переходил в странные неестественные модуляции, картинные, по неприятному эффекту схожие с гнусавостью, но гортанные. Она хорошенько завернулась в своё одеяло. Я тоже отвернулся.
В недалёком будущем, друзья мои, наш быт украсит фантомно-протеиновая копия женщины, которая будет использоваться как постельные принадлежности: положил парочку «изделий» с собою, сплёлся с горячей тёплой плотью, насовал им во все многочисленные уютные щёлочки, улёгся на одну, побольше-потолще, укрылся, как одеялом, второй, поменьше-потоньше, и спи себе. И это не фантастика, а побочный продукт клонирования и нанотехнологии — мягкие и тёплые куклы, безличные, растительные как органические клетки, без детальной проработки внутренних органов — от тех, живых, отличаются лишь тем, что не беременеют, не писклявые, не капризные, не могут вас пилить — у них даже нет зубов! Немного мерзкие, правда, как слизни или черви, но дизайнеры над этим работают не покладая рук, и самые новые и дорогие модели уже…
Я проснулся пораньше, сразу поднялся — пока есть решимость… есть… Пошёл на кухню (собака за мной), поставил чайник… «Всё, — твердил я сам себе, — конец», и всё происшедшее, как мозаический рисунок или калейдоскоп, складывалось в единое целое. Первый день, второй… Какая всё-таки тварь! Вспомнилось, как приехав, я упал на колени и сказал ей, (единственный человек, кому я это сказал!): «Эля, позавчера умерла моя бабушка, моя бабаня — единственный человек, которого я любил. Последний раз я видел её два года назад. И всё это время мне часто снился сон о том, что она умерла — я очень боялся этого известия. Я засыпал с мольбами о том, чтобы этого не случилось, и просыпался от того, что это произошло — во сне, вставал — со страхом, что это случилось и наяву. Я почему-то решил в самом детстве: когда у меня будет девушка, она сразу умрёт… Несколько раз были уже такие моменты… Но вот появилась ты, прошло всего…» — всё-таки она пожалела меня!.. Она сказала, что она больше всего на свете любит Аннет, свою маленькую сестрёнку, которая живёт в Германии. Она меня развеселила: «Такая плутовка ваще, ещё хуже меня! Подходит ко мне, тянет в нос кулачок: «Э-ля, поню-хай мо-ю ру-ку!..» (чью манеру она имитирует: её или свою?) — намяла у себя между ног, бесстыдница. Я говорю: «Иди, папе дай понюхать». Я, признаться, по своей неискоренимой профанской природе обутьутькал её трогательный рассказик, и она разозлилась, назвав меня дураком и извращенцем… Да, она права: я мега-изврат и «дурак глупой» — потому что неравнодушен к ней, великовозрастному прибруталенному Алко-Зельцеру!..
Выпил чай, покурил, оделся. Подошёл к двери… Подошёл к ней — спит, как младенец, вся завёрнутая — из одеяла, как у младенца из пелёнок, торчит только лицо, да и то лишь кончик носа и подбородок…
Всё, домой — только не в берлагу! Пешком на новый автовокзал — двадцать минут ходьбы — поскольку не знали, меня и не встретили — 9 км от трассы — четыре часа ходьбы…
…Вернулся на кухню и на клочке бумаги, маленьком листике от блокнота, написал стихотворенье — на прощанье, на память. Не самое лушчее, конечно, чисто служебное — такое вот, дорогие, малодушие… Полностью процитировать его не могу, поскольку права всё-таки добровольно отданы ей, нехорошей. Среди прочего в нём упоминались зеркало («…попал во власть зеркального пола…» — кажется, так) и имя Аллаха…
А с берлаги я съехал через неделю.
51.
Весь великолепный месяц август я чувствовал себя в бытии ещё более неоднозначно, чем обычно. Был я в деревне, часами сидел в своём саду, в зарослях и тени, вдыхая пряный запах спелых и прелых яблок, слушая их сухой мерный стук о землю, покуривая дешёвые сигареты и раздражаясь-наслаждаясь мыслеобразами о ней. Пытался анализировать, раскаиваться, ненавидеть, забыть — но только считал дни до её приезда — зачем?!