Но вот планы мои опрокинуты, и все эти вещички бессмысленно валяются посреди смрада, беспорядка и грязи… Обычное пробуждение в полдень от холода и голода. Я знал, что ничего нет, вычерпал кружкой прогорклые подонки воды из ведра, выпил, распотрошил бычков, скрутил самокрутку, поджёг полусдохшей «чикалкой» газ, поджёг полоску бумаги, чтобы не прикуривать от конфорки, постелил на пол газету со своим портретом, насрал на них, завернул всё-это, поместив в целофановый мешок и завязав — от мусора воняет, всё равно надо выносить (вроде и ничего особо не потребляешь, а отходов — завались!). Оделся, полил затылок мерзким «деколоном», повозил тряпкой по носам гриндеров, взял пакет с мусором и отправился в путь-дорожку. Хорошо, когда есть дела. И деньги!
Выбросив мусор в контейнер у «Витаминки» (ближайший!), я в неё же и завернул (думал, баклан, заселяясь, что будешь регулярно столоваться здесь…). Заказал гуляш, салат и пиво — это очень обильно, золотые. Затем зашёл в магазинчик в «Спутнике» и приобрёл связку бананов, пару апельсинов, два огромных персика, пакет и сигареты. На остановке ещё купил цветы — «чисто наши» розы, но более цивильных тут и не было. Итак, я к Инночке, больной и маленькой, в больницу.
Все вышеописанные заведения, как вы знаете, находятся совсем рядом, так что я не спешил — но оказалось, что встал я всё же поздновато — попал как раз на начало тихого часа и, как я не рвался к «доченьке», меня попросили обождать два часа. Я стыдливо спрятал цветы в пакет, вышел и сел у монумента архиепископу Святому Луке (он же профессор-хирург Войно-Ясенецкий, получивший в годы войны благодарность от Сталина — вот ведь…). В пять стрелка с Зельцером — но чем, однако, занять два часа (если не пить)? Свалить в центр, выпить там, дожидаясь Эльмиру. А как же «доченька»? Ну, овощи-фрукты я ей допустим и завтра доставлю… Да дело-то, золотой ты мой, не в них, а в том, что она лучше — зачем тебе Зельцер? — с ним можно только нажраться!
Тут я увидел, что мимо, по дороге за забором, вроде бы проходит Варечка — девушка из газеты, куда я писал рецензии, хотя и моя ровесница, но такая очаровательно-улыбчивая и миниатюрная. Я обрадовался — у меня в кармане как раз лежал клочок бумаги с крупными цифрами её телефона — сама недавно дала, и я всё думал, как бы найти возможность и время ей позвонить и как она это воспримет. Я вскочил и вдруг замер, словно почувствовав в этот самый момент три альтернативы — Инна, Зельцер, Варечка — короче, «Сад ветвящихся дорожек», заросший тмином, caraway, кого хочишь выбирай. Всё же я вышел за ограду и проводил взглядом тонкую спинку и аккуратную попку моей будущей… — будущей хауляйтерши тамбовских нацболов! — крикнуть или бежать я не решился, к тому же цветы.
Я пошёл прогуляться по Набережной, как говорят, убить время (страшное выражение — его, время-я-не-мерв, надо воссоздавать, joining, enjoy) — как будто свободное, ненужное время в ожидании — в ожидании, допустим, очевидного счастья… или казни… Погода была по-осеннему непонятная: то налетал холодный пронизывающий ветер, то выглядывало и пригревало нестерпимо яркое солнце, по дороге неслись, шурша, совсем сухие и жёлтые листья, пока не попадали в лужи с такими же, но уже размокшими своими собратьями. Я был одет в майку и шерстяной свитер, который каждые пятнадцать минут приходилось снимать, а потом вновь надевать!
Инна была по-домашнему неотразима — в шлёпанцах, в засученных трико, кудряшки в заколках. Отнесла к себе подарки, удивившись, предложила прошмыгнуть на балкон. Хотя ей и нельзя, спросила покурить сигаретку. Показала на коробку с арбузными корками и бутылки в углу и сказала, что это был её день рожденья — приходили Олька с Миханом. Потом даже Долгов приходил, и ещё один пацан (ты его не знаешь), все тоже с цветочками. (Я вспомнил, как позвонил ей из деревни на сотовый и сказал: «Доченька, поздравляю тебя…» — «Спасибо» — сказала она и отключила связь…) Разговор не совсем клеился, но тут пришла выручка — ещё гости — те же самые Олька с Миханом и ещё маленькая Ксюша в безумно сексапильных сапогах. Я отдал Инне обещанную книгу С. Бирюкова «Зевгма» с подписью «ПОСОБИЕ ДЛЯ УЧАЩИХСЯ и лично для Алёши Шепелёва», и все полюбопытствовали прочим содержимым моего чудо-рюкзачка, на что я сразу же извлёк автобиографию Мерилина Мэнсона и стал показывать юным дамам развращающие фотоиллюстрации, однако Ксюха, надев очки, тут же извлекла из глубин привезённую мной для какой-то статьи «Философию и искусство модернизма» и захватила почитать — умная девочка! Я объяснил ей, что книга сия издана в 1980 г. и поэтому несколько «стилистически своеобразна» — например, вот, наугад — знаете, кто такой Энди Ворхол? — «В жизни, как и в искусстве, для него нет ничего запретного: его излюбленное занятие в жизни (это он тоже рекламирует) — сексуальная патология, наркомания. Перенесённые в искусство, они «оживляют» товарную безликость его поделок» — вот так-то, доченько ты моё шизо-фетишизированноя. Умная, а сапожки всё-таки отпад! — я так и тянул к ним руки — они с Инной вскоре уже начали обеспокоиваться моим слишком пристальным вниманием к этой детали Ксюхина гардероба, да ещё фотки-книжки эти! Начиналось привычное инноподтрунивание над «маньяком».
— Не любите вы меня, — сказал я иронически, но тут же подумав, однако, что это правда. — За сим рад откланяться, не болейте.
До встречи с «позишен намбер ту» оставалось меньше получаса! Я помчался бегом, запрыгнул в первый попавшийся автобус. Вновь бегом. Кто-то белеется на нашей лавочке у мусорки — она — белая вельветовая курточка, беловатое гладкое личико, светло-блядской помадой накрашенные губы (специально для меня!), распущенные волосы.
9.
— Давно ждёшь?
— Да уж минут двадцать я здесь…
— Ну извини, — я присел рядом, пытаясь отдышаться, закуривая, начиная ощупывать деньги в кармане армейских штанов.
«Что ж ей надо?» — пытался придумать я, но задавать идиотский вопрос «Как дела?» не стал. Она, наконец, сама осведомилась, как у меня жизнь. Я выложил всё, без умысла и подготовки: «Как всегда, хуёво, живу бедно, денег мало, в холупе уже холодно, крыса, падла, всё жрёт и спать не даёт, одиноко, все надоели, пью самогон с Федей».
Она осторожно сказала, что это ещё что — вот ей-то как сейчас хреново.
— Да тебе-то что, дочь моя! — выпалил я, даже вскочив со скамейки, застыв над ней в непонятной стойке, будто выбирая, что сделать — ударить её или заключить в объятья.
Она шмыгала носом, утиралась платком и чуть ли не плакала. Было уже прохладно. Я присел опять — к ней поближе.
И она, мало-помалу, своим ставшим непривычно тонким, словно сорванным голосом, изредка всхлипывая и подкашливая, стала рассказывать о своей жизни последних месяцев. Что она вот не может больше так жить и не знает, что делать. Что Толя её обижает и даже бьёт, почти бьёт. Он говорит, что она рахоба неповоротливая и ни хрена не может делать. Приходит поздно, заваливается и говорит: давай жрать! («Что ж тут удивительного, сие весьма поощрительно», — цинично вставил я вокалом интеллигентного доктора.) Какая тут любовь?! — сплошная нервотрёпка! Он говорит: ты чё книжек обчиталась да фильмов обсмотрелась?! — это реальность, это взрослая жизнь, это бизнес! Я, мол, работаю, а ты целый день прохлаждаешься в моей квартире! Да подавись ты своей квартирой! Я между прочим целый день, целый день — Лёшь, поверь мне, правда! — мою, готовлю, убираю, туда-сюда… А этот приходит: чё да чё, дай да давай, заткнись да молчи, уйди да пошла!.. И папаша его такой же — я к ним приеду, вроде в деревню вроде бы как отдохнуть — давай, блять, все выходные его дом — трёхэтажный коттедж — что там, блять! — отпидораживать! То не так, это не этак! — не угодила ни в чём! А я только терплю — думаю: ладно и ладно, может потом… Да нет же — папаша — вроде уж как дело к свадьбе подходит — всё больше его на меня подначивает — мол, что она да как (наверно, он, дурак, ему брякнул, что я кололась), на хера она тебе нужна такая — чёрного, мол, кобеля не отмоешь добела (я, извините, невольно хгыгыкнул) — ты пацан молодой (тридцатник, блять, послезавтра!), видный, умный (ага, долбоёб хуев припадочный!), квартира у тебя трёхкомнатная (да подавись ты своей квартирой!), перспективы есть — найдёшь себе бабу нормальную, молодую-красивую…