Андрей Балабуха
Маяк на краю света
Работать по утрам не любит никто — а уж хоббиты меньше всех. Утречком порядочному хоббиту надо: во-первых, выспаться, а для этого встать надлежит поближе к полудню; во-вторых, позавтракать, а на это серьезное занятие отводить меньше двух часов грешно; в-третьих, вдумчиво перекурить, что означает минимум три трубки. За этим последним занятием, правда, можно заодно обдумать дела, которыми предстоит посвятить день. Так то порядочным! А здесь собрались те, кому на приличную нору где-нибудь в Засельи, скажем, да чтобы с каким-никаким участком, еще вкалывать и вкалывать. А вкалывать приходится и по ночам, и по утрам. Какая уж тут порядочность — один распорядок!
Последний подъем — он самый трудный. Потому как раз что он последний — кураж весь вытек, ноги налились, и только знай себе считаешь шаги, а их аккурат девятьсот восемьдесят: за столько-то лет назубок выучил. Ведешь в поводу пони, смотришь под ноги и высчитываешь, сколько еще впереди. Ну, все, последняя дюжина. Уф!
Взойдя наконец на складскую площадку, Барнабас Стукк разгрузил пони, — бедная скотинка тоже изнемогла, — взвалил кули с углем на самую вершину кучи, в третий ряд, и вышел отдышаться на смотровую галерею. Вид с нее, впрочем, открывался безрадостный — куда ни кинь взгляд, одна вода, вода, вода, волны, волны, волны… Оно, конечно, если через парапет перегнуться и посмотреть прямо вниз, берег увидеть можно. Только смотреть в эту пропасть не хочется: мало того, что стоит тучерез на высоченной скале, так и сам он возносится без малого еще на полсотни туазов. Барнабас обвел взглядом горизонт. Даже единого паруса не видно. Так ведь днем они и появляются редко, все больше по вечерам да по ночам… Хоббит смачно плюнул в море, повернулся и по пологому пандусу, спиралью вьющемуся вдоль стен башни, повел своего пони вниз, к выходу из маяка, к земле и сочной травке.
Там уже поджидали остальные. Пони, враз забыв про усталость, резво потрусил на луг, к своим приятелям, а Барнабас тяжело зашагал к уже накрытому то ли для позднего завтрака, то ли для раннего обеда — называй как хочешь — столу, откуда призывно махал верный помощник Перигрин Пикль.
— Шире шаг, Барни, шире шаг! Стынет!
Любит Перри паниковать да поторапливать! Ничего не остыло, так что подзаправились по-хоббичьи основательно, но с разумением, чтобы не затяжелеть — работы впереди еще вдосталь: и стекла помыть — за ночь успевают порядком закоптиться; и первую порцию угля на решетку горелки выложить; и… и… Хозяйство-то непростое и немалое — всем четверым по уши дел хватит. Так и не привыкать же — не первый год, чай, службу несут…
И, конечно, управились вовремя.
Теперь и расслабиться можно.
— Ну что, старшой, забьем козла? — потирая в предвкушении руки, предложил Перри.
Не подумайте ничего плохого: хоббиты — народ гуманный, хотя до самой идеи гуманизма пока еще в своем развитии не дошли. И к животным относятся по-доброму, пусть даже до принятия закона об их охране или составления Красных книг не додумались. А уж чтобы какие-нибудь там жертвоприношения — так и вовсе ни-ни! При одной мысли о подобном дрожь пробирает. Конечно, от жареной козлятинки на ужин не откажутся. Но, во-первых, для доброго жаркого только молоденький козленок годится, причем лучше — козочка, и уж всяко никак не козел. Во-вторых — не самим же забивать? Это занятие другим передоверять принято — корчмарям, скажем, предпочтительно из верзил. Так что господин Пикль имел в виду всего лишь давным-давно занесенную из дальних краев игру, первоначально называвшуюся «орочьими костями». Откуда пошло такое название, не знает никто. То ли впрямь в былые времена выдумали ее орки, то ли сама игра по общему мнению подходила исключительно для могучего орочьего интеллекта — трудно сказать. Козел же здесь появился по недоразумению, ибо стол для «орочьих костей» традиционно раскладывали на козлах. Но давно известно: ничто так легко и надолго не приживается, как случайное и неправильное словоупотребление.
— Почему бы и нет? — отозвался Барнабас. — Играют все?
А как же иначе?
Патлатый Самюэль Сонкинс, в быту откликающийся на невесть откуда взявшееся и опять же потому добротно приклеившееся имя Самсон, мигом притащил козлы, а последний из четверки, Пит Брендивиск, — столешницу, сколоченную из плотно согнанных досок и отполированную многолетним употреблением. Стол расставили в тени тучереза — солнце в этот час еще поджаривало на совесть. Оно конечно, тень уползать будет, но на два-три кона хватит, а там и передвинуться можно. Разлили по кружкам сладкий октябрьский эль — под него игра идет особенно хорошо. Перри торжественно высыпал из кожаного мешочка кости и тщательно перемешал, приговаривая:
1
(Гораций, Эпод 7, «К римскому народу», пер. А. Л. Семенова-Тян-Шанского). — (