Я подошёл к ней, шатаясь и утирая вино, струйкой сочившееся с уголка рта после неаккуратного глотка. "Да ладно? Внебрачная-то дочь русского князя? Или может, самого императора?". Я намеренно сделал акцент на слове "внебрачная", стремясь оскорбить её. На тот момент сам себе я казался ужасно остроумным. "И кто же Ваша мама, а, юная леди?".
Как же сильно, нет, не побледнело даже, а посерело её лицо! Губы вытянулись тонкой, прямой ниточкой, нос заострился.
"Вас это не касается сударь, извольте дать дорогу даме", дрогнувшим голосом, но весьма решительно произнесла она.
"Даме?!", я хохотнул и дёрнул из рук её пустой поднос. Она попыталась удержать его, но силы наши оказались явно не равны. Поднос теперь был у меня, а гувернантка мелкими шажками стала отступать назад. Видимо она намеревалась выбежать из галереи в коридор и там скрыться, но пятясь, случайно сдала в сторону и в результате уперлась в стену.
Я приблизился к ней вплотную и тогда она совершила глупость, последствием которой стала другая, теперь уже моя, гораздо большая и совершенно необратимая. Она оттолкнула меня, вернее попыталась, но все, что у неё вышло, так это сдвинуть меня на шаг назад. Винная бутылка вылетела из моей руки и упав на каменную плиту, укатилась в темноту. "Ах ты!", вскипел я и ударил её наотмашь по лицу.
Затем наступило помутнение. Помню происходящее урывками, словно кто-то заслонял глаза мои и разум чёрным, непроницаемым покрывалом, а потом снова приподнимал его, позволяя увидеть тот ужас, который я творил и опять накидывал обратно.
Её короткий крик. Я погасил его ударом подноса, прямо в лицо, между распахнутых в безумном страхе глаз, вот так (Эвертон рубанул себя по переносице ребром ладони)... Одежду с нее сорвал. Пуговицы полетели в сторону, сорочка треснула. Белое, обнажённое тело застыло на каменном полу, сером таком, с прожилками. Из-за облаков выглянула луна, свет попал на Ирен прямо через окно под сводом галереи и я увидел кровь, что стекала с ее лица. Помню, испугался, но испугавшись, ударил ее вновь, крикнул: "Заткнись!". Почему так сказал, не знаю, она ведь все равно молчала, только сильно зажмурила веки. Я ноги ее раздвинул и… Она все молчала, головой вертела, кудряшки ее совсем спутались от крови…
Все быстро случилось, мое безумие оказалось настолько же скоротечно, насколько и страшно. Я очнулся, резко, без всякого перехода и испугался. Поднял голову, а сверху знаешь ли, смотрел на нас печальный адмирал, соратник великого Дрейка и по мраморному лику его мучительно медленно стекала красная, густая капля... Все.
---
Эвертон говорил на одном дыхании, прикрыв набухшие от постоянной бессоницы веки, глухим и ровным, а оттого особенно страшным голосом. Когда он шумно выдохнул после своего страшного "все" и остановился, я почувствовал сильную боль в ладонях. Незаметно для себя я сжал кулаки до того сильно, что ногти впились в кожу. Больше того, руки мои будто судорогой свело и я знал - это от презрения, которое вызвал своей отповедью мерзавец, угощавший меня виски и табаком.
- Сукин ты сын, Найджел Эвертон. Таких как ты, даже своих, мы в Бирме стреляли без суда, чтобы не позорили честь полка. Сукин ты сын и гореть тебе в аду.
Он протер лицо руками, затем вынул свой револьвер и нерешительно смотрел на него, словно решая, не взвести ли курок.
- В аду? - Произнес Эвертон. - Гореть вряд ли, но место под мою душу явно там припасено и долго пустовать не будет, уж поверь. Только ведь знаешь, до утра ещё очень далеко, а мой рассказ совсем не окончен.
Эвертона не интересовало, хочу ли я его еще слушать. Он говорил не для меня, для себя. Он просто сбрасывал со своей души груз, который стал для него неподъёмным. Мы и в самом деле были похожи. Он тоже отчаялся.
Но я, когда отчаялся, пошел на войну. Там я надеялся забыться и умереть, погибнуть в каком-нибудь бою, словив пулю или стрелу, которые до сих пор используют дикари в тех краях. Последнее желание отчасти сбылось, но умереть мне не дал гурка по имени Ситарама. Он оказался слишком верен своим белым хозяевам и нес меня на своей тощей, покрытой шрамами спине, покуда мы не вышли из окружения. Он нес, а я проклинал его за никому не нужную преданность, мечтал о смерти, покрывался струпьями от укусов гигантских комаров и кричал от боли, когда гурка тащил из моего тела тростниковое древко стрелы.
Гурка, будь он неладен, справился, а ведь Джейн и Эдди так сильно меня ждали там, в вечности! Но наверное уж так суждено и они потерпят еще немного, чуточку совсем, а мне тем временем выпало последнее испытание.
Оно явилось мне в виде надменного морфиниста, с фотографической точностью рассказывающего, как он надругался над ни в чем не повинной девочкой, лишь ради минутной своей прихоти.
Эвертон тоже отчаялся, но ему не с кем воевать, кроме себя самого.
Лонгстон - преддверие преисподней, а мы привратники у входа в нее, застывшие в ожидании одинокой, холодной, тоскливо-душной в своей безысходности ночи.
Волны вновь бьют, бесконечно, раз за разом, как и многие тысячелетия до того, о черные камни острова. Ветер нудно гудит в щелях и трещинах башни. Птицы, будь они неладны, орут не переставая сквозь темноту, словно пытаясь окончательно свести с ума и меня и самого Господа Бога. Пошатнувшийся разум балансирует над пропастью безумия, я чувствую, что в любое мгновение могу свалиться в нее.
В мире нет ничего, кроме проклятого острова, моря, адских птиц и Эвертона. Жизнь - мираж и наваждение; Англия, Лондон, река Иравади тоже дурной сон. Реальны лишь море, маяк и Эвертон, один из тех мерзавцев, которых не должна носить земля.