Кеннет неодобрительно покачал головой при моём приближении. Наверное, уже пожалел, что связался со мной. Впрочем, он молчит о своих сомнениях - настоящий джентельмен, пусть и провонявший смесью дурного, прогорклого виски и дешёвого табака.
Толстяк подошел к двери и несколько раз постучал в нее старой, зеленой от патины бронзовой колотушкой в виде птичьей головы.
- Он терпеть не может людей, - сказал Кеннет. - Себя же самого ненавидит больше всех окружающих.
Кеннет снова постучал.
- Тебе достался поганый напарник Райли, чего уж там. И человек неважный и собеседник никакой. Едкий, словно скорпион. Надеюсь, ты взял с собой достаточно книг, чтобы не сойти с ума от одиночества. Откройте Эвертон, чёрт бы Вас побрал!
Похоже, Кеннет отчаянно не любил его, подумал я. Но, если уж в свое время проклятая река Иравади не свела меня с ума, то вряд ли такое будет по силам моему будущему напарнику.
Изнутри громыхнул засов. Дверь тяжко отворилась, впуская нас в темное, тесное чрево Лонгстонского маяка.
Наверное, так выглядит преддверие ада. Самое место для людей вроде меня.
---
Он именно таков, каким его описывал Кеннет, пока мы плыли к острову.
Высокий и тонкий, будто бамбуковая жердина в бирманских джунглях. Руки длинные, сильные, какие бывают у пианистов и врачей, а ещё у аристократов из Вест-Энда. Движения ломаные, нервные, неуклюжие, будто его конечности кто-то дергает за невидимые нити. Черная борода покрывает впалые щеки. Волосы на голове еще чернее и блестят от того, что давно не мыты. В глазах, точнее даже не в них самих, а дальше, глубже - тлеет пламя. Оттого наверное они и полуприкрыты веками, в надежде, что пламя это будет не так заметно. Но нет, стоит только внимательно присмотреться, как вот оно, проступает, не предвещая ничего хорошего, суля беду своему обладателю и всему вокруг.
Открыв нам с Кеннетом дверь, Эвертон безмолвно вернулся на койку справа от входа и продолжил читать большую книгу в кожаной обложке, словно нас и не было рядом. Будто он, как и ранее, находился здесь совершенно один.
Кеннет, стоило нам оказаться внутри, сразу спекся. Съежился, втянув голову в плечи, даже бульдожьи щеки его как-то резко ввалились. Он буркнул нечто полуразборчивое, знакомя нас друг с другом и почти сразу исчез. Заторопился начальничек, джентльмен с перегаром изо рта и, держу пари, идя к шлюпке, он уже не пытался перекричать ветер, а думал только о том, как бы поскорее убраться отсюда.
Маяк изнутри оказался еще мрачнее, чем снаружи. Не комната, а клеть для тюремных узников, в которой едва можно развернуться. На дощатые топчаны вдоль стен брошены куцые матрасы, пара оловянных мисок и кружек приютилась на столе, заваленном старыми книгами с сальными обложками, у входа, на гвозде, наискосок повисло треснувшее зеркало. Низкий потолок весь прокоптился, видать дымоход камина никуда не годен; но ладно копоть, Бог с ней, куда хуже развешенные по стенам связки вяленой рыбы и подгнившего лука, от которых несёт будто из стойла.
- Отхожее место во дворе, рядом с сараем.
Таковы были первые слова, которые я услышал от человека, с которым мне предстояло провести здесь целых две недели - остаток месячной вахты смотрителя маяка Лонгстон. Произнёс он их небрежно, не отрываясь от чтения, равнодушно-безликим голосом, которым люди частенько демонстрируют презрительное отношение к тем, кого считают ниже себя. Не раз доводилось мне слышать подобный тон и я настолько привык к нему, что почти перестал уже замечать, принимая его за должное.
Я сел на свободный топчан напротив Эвертона, чувствуя, как тело накрывает мелкий, противный озноб - верный признак скорого начала очередного приступа.
- Кипяток есть?
Эвертон, не прерывая своего занятия, дернул головой в сторону стола, где за покрытой оплавленным воском бутылкой со свечой в горлышке, притаился мятый, закопченный чайник.
Плеснув воды в одну из кружек, я поставил ее рядом с собой и укутался тощим, рваным пледом. Затем достал из саквояжа пакетик с хинином, разложил свои нехитрые пожитки и вновь опустился на кровать, силясь продышаться. Руки начало потряхивать, меня могло накрыть в любой момент.
Он заметил. Трудно не обратить внимания на суматошные приготовления человека, который в паре шагов от тебя дрожит, словно лист на ветру.
Эвертон отложил книгу в сторону и теперь внимательно наблюдал за мной.
- Малярия.
Тон его оставался спокойным, лишь небольшое любопытство проскользнуло в нём. Оно правда больше походило на интерес энтомолога к очередному жуку, проколотому булавкой, чем на заботу о ближнем.
Я судорожно кивнул и посильнее укутался пледом.
- Как часто происходят приступы?
- Ррраз в тттри дня, - ответил я, чувствуя, что зуб на зуб не попадает.
- Совсем не повезло тебе, Райли. Не хватало только, чтобы ты отправился к праотцам во время моей вахты.
Эвертон поднялся, скинул плед со своей кровати и укутал им мои плечи. Я удивился: чего и говорить, от такого, как он, подобного поступка не ждёшь.
Приступ накатил внезапно и был особенно сильным. Обычно ему предшествовал длительный озноб и я успевал принять дозу хинина, едва чувствовал, как пересыхает во рту - верный признак наступления лихорадки. Сейчас вышло иначе. Не знаю, явились ли тому причиной пронзительный морской ветер и холод или повлияло нервное напряжение последних дней. Так или иначе, но я не успел опустошить пакетик с лекарством. Рука дрогнула и белый порошок высыпался на свалявшуюся катышками шерсть пледа. Достать второй пакет сил уже не оставалось. Меня словно вывернуло наружу, я рухнул на холодный пол, обливаясь потом, бросаемый то в жар, то в холод, не видя ничего вокруг и ощущая дикое биение громадного молота в голове. Кровь моя кипела в жилах, разрывая тело и череп на части...
Снова джунгли, те проклятые мангровые заросли, которыми поросла дельта Иравади. Ситарама из племени гурков, самый близкий друг, третьи сутки тащил меня на себе через вонючие болота проклятой бирманской реки. Я умирал, со стрелой в боку, без малейших шансов выжить, кроме слабой надежды на удачу в лице полуголого, смуглого непальца-наемника с кривым кинжалом-кукри в зубах. Я стоял у входа в преисподнюю, оставалось лишь открыть дверь.
Ситарама меня вытащил. Я прошел свой ад, уцелел, получив списание со службы по инвалидности - жалкую насмешку командования в обмен на загубленное здоровье. Кусок наконечника стрелы, подранившей мою шкуру, по сию пору сидит внутри, где-то в межреберье, близко к правому легкому, я чувствую его иногда при дыхании. Вдовесок ко всему малярия; ею меня наградили гигантские комары, через тучи которых нам с Ситарамой пришлось пробираться, да мутная, болотная жижа, какую мы пили вместо воды. Но я хоть жив, а моему другу гурке теперь не посидеть за костром и не выпить рисовой водки. Пока я отлеживался в госпитале, он сложил голову в той проклятой войне. Бирманцы взяли его в плен и после пыток освежевали, будто скотину. Зато империя приобрела новый бриллиант в корону своих владений, а я почетное увольнение. Уолт Райли, второй артиллерийский батальон Бирманской дивизии Индийской армии, сержант в отставке. Звучит гордо и величественно, но на деле остается инвалид, выброшенный в клоаку нищеты и прозябания, с пенсией, которой не хватает даже на хинин, будь он сто раз неладен!
Но он, этот хинин, снова привел меня в чувство. Ядовитая горечь порошка осела на языке, вместе с теплой водой скатилась вниз по пищеводу, неся постепенное облегчение и проясняя сознание.
Я ещё жив, проклятый мир не торопится отпускать меня на свободу. Удары молота все тише, тише, их уже почти не слышно и лишь бирманская медь в боку царапает кость на вдохе.
Эвертон сидел напротив с задумчивым видом, а где-то высоко в башне пронзительно и тоскливо завывал холодный морской ветер.
- Очнулся, Райли? Неприлично помирать в первый день работы. Пойду выставлю свет в маяке, а ты приготовь нам чай.
Я кивнул, облизнув горькие от хинина губы. Эвертон прав. Я продержусь до нового приступа, обязательно, самое главное, чтобы в ту минуту, когда он придёт, под рукой находился запасной пакетик хинина. А сейчас чай, даже просто стакан кипятка, но горячее необходимо как само дыхание.
Тело коротко и сильно тряхнул озноб - недуг, расставаясь со мной, напоминал о скором своём возвращении.
Я - та башня, одинокая и ущербная на куске скалы в безлюдном море, это меня нещадно бьёт холодный, солёный ветер. Я один здесь, на безликом утесе близ британских берегов. Один во всем чертовом мире и нет в нем ничего, кроме проклятого моря и чаек, вечно орущих тоскливые песни свои.