Октябрь, 20е число,
год 1888 от Рождества Христова,
с полуночи и далее до утра
---
Ночь-призрак грядет. Давит душу тяжестью беспросветной мглы, норовит сожрать мозг клыками первобытного страха. Вторая ночь здесь, на покинутом Богом и забытом людьми куске камня, именуемым Лонгстонским утесом.
Если бы не корабли, время от времени вынужденные проходить через пролив, никому бы и в голову не пришло селиться здесь со времён древнего святого, имя которого всеми теперь позабыто. Может он и в самом деле был свят, а может просто сошёл с ума, или то и другое случилось с ним одновременно, да только мы, простые люди таким не ровня и места, подобные Лонгстону, не для нас.
Здесь уже не стать святым, но лишиться разума просто так же, как и броситься со скал вниз. Тут царство ветра и заунывных песен бесчисленных чаек и все пропитано смрадом одиночества, безумия и сырой, протухшей обречённости.
- Скоро ты перестанешь обращать на них внимание.
Голос Эвертона глух, словно вещает он из склепа.
- Что?
Я приподнялся на топчане. Эвертон сидел за столом у крохотного окошка и читал книгу при свече. В руке его дымила трубка и я отметил, что курит он дорогой табак, "Данхилл" видимо, аромат которого я запомнил еще со времён Бирмы. Трубка, табак, да ещё бесчисленные книги, наверное были самым ценным из имущества Эвертона. Невесть что, но я и о таком перестал мечтать. Проклятая малярия и проклятый хинин для поддержания проклятой и бесцельной жизни сжирали почти всю мою скудную пенсию. Табак теперь смертельно опасен для моих и без того полумертвых лёгких, а книги непозволительно дороги.
"Что?" спросил я его и посмотрел на часы - старенький запястник с битым стеклом. Порядком за полночь. Я не спал, потому что не мог, он же - оттого, что не хотел.
- Птицы. - Эвертон махнул трубкой и в ней полыхнуло красным. - Тебе ведь не дают покоя их стоны, верно? Они не смолкают ни на минуту. Мне в своё время казалось, будто птичьи вопли похожи на крики голодных младенцев. Но я привык. Совсем скоро ты перестанешь обращать на них внимание, даже слышать их не будешь.
Он говорил хриплым и равнодушно-усталым голосом. Казалось, не свои слова он тогда произнёс, а прочёл вслух несколько строк из той книги, которую держал в руках.
Почему же он настолько неприятен мне? Совсем недавно он практически спас мою жизнь, но Эвертон - сплошные холод и отчуждение. В нем все беспросветный мрак, словно за аскетичной физической оболочкой скрывается страшная, бездонная пустота.
- Привыкну, - выдавил я из себя. - У меня нет иного выхода.
Он усмехнулся криво и выпустил струйку дыма изо рта.
- Тогда изволь снова проверить лампу, ты позабыл сделать это по графику. Моя смена начинается с утра. Не могу же я один все помнить, должен и от тебя быть какой-то прок.
Никакой любезности. Хотя, к чему мне его манеры? Дело не в них, решил я, а в том, что он держит себя с ледяным, бездушным спокойствием, лишь играя слабым подобием эмоций. Единственное человеческое проявляется в нём, когда он смыкает веки и растирает виски пальцами, наверное пытаясь облегчить головную боль. Все остальное в моём напарнике представляет собой маску, которую он не позволяет себе снять ни днём ни ночью.