Но он прав, проклятый Эвертон, график! Я встал, сдерживая неизменную тошноту, надел ботинки и куртку.
Каждый шаг вверх по лестнице в башне похож на спуск в преисподнюю. До чего же странно - поднимаясь вверх, ощущать, будто спускаешься вниз. Я поднялся по той лестнице; по узкой, винтовой, скрипящей старыми болтами, металлической лестнице. Проверил горелку, протер ламповые линзы тряпкой и замер, вглядываясь в окружающую темноту.
Эвертон сказал, будто можно привыкнуть и к крикам чаек и к шуму тех проклятых волн, что днём и ночью упорно атакуют Лонгстон. Придёт время и они одержат победу. Быть может тысячу лет или больше, почти вечность, будут они продолжать свой бой, но победа все равно останется за ними - свинцовыми, тугими волнами старого моря. А пока мне придётся слушать плеск воды и вопли птиц, зрителей нескончаемого гладиаторского поединка. Только сомневаюсь я, будто есть и в самом деле люди, способные привыкнуть к их шуму.
Несколько мгновений, длинных, похожих на вечность, какими бывают они только ночью, смотрел я в густую, беспокойную ночь за окном, а потом спустился вниз.
Эвертон выкурил трубку и теперь отбивал из нее остатки табака о край стола.
- Совсем ты плох Райли, - заметил он. - Зря устроился сюда.
- У инвалида войны с нищенской пенсией выбор очень мал. - Ответил я, кутаясь в плед прямо поверх куртки. - На десять шиллингов в неделю не проживешь. Хорошо ещё, хоть сюда взяли. Мог бы оказаться на паперти где-нибудь в Уайтчепеле, рядом со вшивыми попрошайками.
Эвертон, поморщившись, дотронулся рукой до макушки.
- Проклятье, как же болит голова, - полушепотом выдавил он. - Уж лучше на паперти... Там бы ты протянул года полтора ещё быть может. Лонгстон погубит тебя в три раза быстрее.
Он вздохнул, видимо испытав облегчение после резкого спазма. Вот ведь какое дело, отметил я вновь про себя, мой напарник совсем не здоров. Отметины на венах, головные боли... Но его высокомерие не позволит ему признать недуги, во всяком случае перед таким отродьем, каким я для него являюсь.
Он вел себя подобно офицерам генерала Прендергаста в Бирме. Высокородные дворяне, джентельмены-убийцы мать их, считавшие скотом всех, кому не повезло иметь в предках какого-нибудь графа или лорда.
Я скрежетнул зубами:
- Хватит портить мне настроение Эвертон, оно и без тебя не самое лучшее.
- Дело не во мне. - Отозвался он. - Вся беда в той лихорадке, которая разъедает твои лёгкие, с каждым днём все глубже и глубже и скоро никакой хинин тебе не поможет.
Найджел Эвертон видимо пришёл в себя. Струя сизого, ароматного дыма вылетела из его рта.
- Заткнись!
- Ладно. Все мы те еще везунчики, прячемся от своей судьбы, бежим на край света в надежде позабыть прошлое.
- Ты-то от чего бежишь? - Фыркнул я, постаравшись придать собственному голосу максимум презрения. Получилось не очень и Эвертон снисходительно улыбнулся в бороду.
- Мы все бежим только от себя, солдат. - Сказал он. - Где бы ни были, от кого бы не прятались, в любом случае, всегда мы убегаем от себя.
Он философ, этот человек со спутанными волосами, тонким профилем и руками пианиста. Только вот я уже давно нет. С тех самых пор, как после безумно жаркого лета тысяча восемьсот восемьдесят первого года от Рождества Господа Бога нашего Иисуса Христа, будь оно проклято, в Лондоне случился очередной мор.
Лоб мой от волнения покрылся испариной, а правый бок, как раз в том месте, где засела стрела, дико засвербил. Хоть руками его рви, лишь бы вынуть тот мерзкий кусок металла, какой не решился вырезать ни один костоправ!
Я вытащил из кармана платок и утерся.
- Что это?
Голос Эвертона явственно дрогнул.
Я отнял руку ото лба. Пальцы мои сжимали квадратик батиста, еще источавший свежий аромат весенних цветов. Как же я сразу не догадался? Ведь прикосновение к коже подобной ткани сродни ласкам влюбленной женщины. Впрочем, единственная, любившая меня, давным давно покинула наш мир и объятия её уже почти позабылись.
- Что это? - Повторил Эвертон.
- Обычный платок, - я пожал плечами и решил было убрать его, но Эвертон не позволил. Он проворно выдернул платок из моих рук, принюхался к его запаху, затем выудил из груды книг револьвер и направил в мою сторону. Щелкнул взведенный курок.
Револьвер еле заметно дрогнул и я понял: Эвертон боится. Равнодушие и отстраненность есть не более чем формы маскировки дикого страха, обитающего в глубине души его. Весь он - сплошной, натянутый в гитарную струну нерв, застывший в непроницаемом саркофаге внешнего хладнокровия.