Так могло бы продолжаться и до сих пор — хотя Оливер никогда не верил в постоянство, — если бы не рождение Миранды. Здесь он принял главную ответственность на себя. Когда ему исполнилось тридцать шесть, им впервые в жизни овладело совершенно иррациональное желание иметь сына или даже не обязательно сына, а вообще ребенка: это было как бы приятием идеи, что таким образом он — убежденный атеист — обретет надежду на пусть не буквальное, но все же бессмертие. Отцовство, как и материнство, есть, в конце концов, одна из абсолютных ценностей человеческого существования. Его собственное рождение от него никак не зависело, смерть неизбежна и, вполне возможно, будет столь же неприятной, как рождение, сексуальные потребности ему удалось более или менее успешно контролировать. Оставалось сладить с отцовством. Не отдать должное этому всеобщему человеческому оптимизму для него, как для писателя, означало бы оставить такой пробел в жизненном опыте, который ограничил бы возможности его таланта. Рождение дочери стало катастрофой. Хотя был выбран дорогой роддом, роды оказались длительными и трудными, а врачи недостаточно компетентными: в конце концов пришлось накладывать щипцы, что причинило еще больше боли, анестезия не принесла того облегчения, на которое надеялась Сидни. Инстинктивная нежность, вспыхнувшая слабой искоркой, когда Оливер впервые взглянул на свою голенькую, вымазанную слизью и кровью дочь, быстро угасла. Он сомневался, что Сидни вообще успела что-то подобное почувствовать к новорожденной. Может быть, то, что девочку сразу же забрали в отделение интенсивной терапии, тоже сыграло свою роль.
Когда Оливер пришел навестить Сидни в палате, он спросил:
— Тебе не хочется подержать ребенка?
Сидни не могла лежать спокойно — голова ее металась на подушках.
— О Господи, дай же мне отдохнуть! Не думаю, что девочке хочется, чтобы ее тут мучили, если ей так же паршиво, как мне сейчас!
— А как ты хотела бы ее назвать?
Это был вопрос, который они еще не обсуждали.
— Думаю, Миранда. [9] Это же удивительно — настоящее чудо, что она осталась жива. И что я тоже жива. Просто кровавый кошмар какой-то… Кровавый — самое подходящее слово. Слушай, приходи лучше завтра. Мне надо поспать. И скажи им там — пусть ко мне никого не пускают. А если ты мечтаешь о фотографиях в семейном альбоме — жена сидит в постели, сияя от материнской гордости, с очень презентабельным младенцем на руках, — выбрось это из головы. И я сразу тебе заявляю — с этим жутким кошмаром покончено раз и навсегда!
Сидни была матерью, по большей части отсутствовавшей. Правда, когда она появлялась в их доме в Челси, она проявляла к дочери гораздо больше нежности, чем он мог ожидать, однако дома она бывала редко, часто уезжала за границу. Теперь у него были деньги; доходы их обоих позволяли держать няню, экономку и приходящую домработницу. Кабинет Оливера на верхнем этаже дома стал территорией, куда вход ребенку был запрещен, но когда отец спускался оттуда, девочка следовала за ним, как собачонка — не приближаясь, почти не заговаривая, но явно довольная. Однако долго так не могло продолжаться.
Когда Миранде исполнилось четыре года, Сидни в один из ее редких приездов домой сказала:
— Нельзя, чтобы все шло так, как идет. Девочке необходимо общество других детей. Есть начальные школы, куда детей принимают уже с трех лет. Скажу Джудит, чтобы она все разузнала.
Джудит была личным референтом Сидни и славилась невероятной расторопностью и деловитостью. А тут она проявила не только деловитость и расторопность, но и поразительную чуткость. Она затребовала проспекты, она посещала школы, она собирала рекомендации. Под конец ей удалось созвать мужа и жену вместе и с бумагами в руках доложить им о результатах.
— Школа «Высокие деревья», близ Чичестера, кажется наиболее подходящей. Приятный дом с большим садом, почти рядом с морем. Дети выглядели веселыми и довольными, когда я там была, и я заходила на кухню, а потом поела вместе с младшими в помещении, которое они называют «ясельное крыло». Родители очень многих детей работают за границей, а директриса, как мне показалось, больше заботится о здоровье и хорошем настроении детей, чем об их успехах в учебе. Возможно, это не так важно, вы же сами сказали, что Миранда не проявляет особых талантов в этом плане. Я полагаю, ей будет там хорошо. Могу договориться о вашем посещении школы, если вы хотите познакомиться с директрисой и увидеть все своими глазами.
После этой беседы Сидни сказала:
— Я смогу освободить вторую половину дня в следующую пятницу, и тебе лучше тоже поехать. Не очень-то хорошо будет выглядеть, если узнают, что мы выпихнули Миранду в школу, и при этом только один из нас оказался достаточно заботлив, чтобы посмотреть, куда это она отправляется.
Так что они поехали туда вместе, настолько отдалившиеся друг от друга, настолько чужие, что казалось — они два школьных инспектора, приехавших с официальной проверкой. Сидни великолепно играла роль взволнованной матери. Ее рассказ о том, что необходимо их дочери, и о том, на что они — родители — надеются, посылая девочку именно в эту школу, произвел огромное впечатление. Оливер просто не мог дождаться того момента, когда он окажется у себя в кабинете и сможет все это записать. Но дети там и правда выглядели непринужденно-веселыми и довольными, и через неделю Миранду отправили в школу. Ученики могли жить там не только в течение учебного года, но и во время каникул, и похоже было, что Миранда скучала о «Высоких деревьях» в тех редких случаях, когда всем им оказывалось удобно, чтобы часть каникул девочка провела дома. После этой школы ее отправили в частную среднюю школу-пансион, где давали приличное образование и обеспечивали что-то вроде «материнской» заботы: Сидни считала такую заботу весьма желательной. Образование там не выходило за рамки экзаменов на получение аттестата об общем образовании, но Оливер уговаривал себя, что Миранда вряд ли тянет на Челтнемский женский колледж или на школу Святого Павла.
Миранде было шестнадцать лет, когда Натан и Сидни развелись. Он был потрясен тем, с какой страстью Сидни перечисляла его несовершенства.
— В действительности ты ведь человек отвратительный, — говорила она, — эгоистичный, грубый, жалкий. Неужели ты и вправду не осознаешь, как ты досуха высасываешь жизнь из других людей, как ты их используешь? Зачем тебе надо было присутствовать, когда я рожала Миранду? Ведь кровь и грязь — это не для тебя, не так ли? И ты был там вовсе не ради меня. Если ты тогда и чувствовал что-то ко мне, так только чисто физическое отвращение. Нет, тебе надо было быть там потому, что ты мог захотеть написать о родах, и ты написал о родах. Тебе просто надо было присутствовать, разве не так? Тебе надо слушать, видеть, наблюдать. Ведь только тогда, когда тебе ясны физиологические подробности, ты способен достичь всех тех психологических прозрений, той человечности, за которые тебя так ценят. Что там в «Гардиан» писал недавно один из твоих рецензентов? Что тебя можно было бы назвать — насколько это вообще возможно! — почти что современным Генри Джеймсом! [10] И ты, конечно же, прекрасно владеешь словом, не правда ли? Не могу не согласиться. Но ведь и я прекрасно владею словом. И мне не нужен ни твой талант, ни твоя слава. Не нужны твои деньги и даже — время от времени — твоя внимательность в постели. Лучше давай цивилизованно разведемся. Я не очень-то стремлюсь афишировать неудачи. Так что новая работа в Вашингтоне подвернулась очень кстати. Это свяжет меня определенными обязательствами на целых три года.
В ответ он только спросил:
— А как быть с Мирандой? Она, кажется, хочет бросить школу.
— Это ты так считаешь. Со мной она почти не общается. Ребенком общалась, теперь не хочет. Бог знает, что ты сможешь с ней поделать. Насколько я могу понять, она ни к чему не проявляет интереса.
— Мне кажется, ее интересуют птицы. Во всяком случае, она вырезает их изображения и прикрепляет на доске у себя в комнате.