– Мне нужна дарственная Нико.
– Дарственная на земельный участок в Нью-Йорке, – пояснил Корт, обращаясь к Гейблу Штраусу. – Бабушкино приданое. Обстоятельства тогда были совсем иные. – Несмотря на непринужденный тон, чувствовалось, что сейчас он нервничает больше, чем утром в доме Свана. Более того, старик заметил, что они оба были напряжены – и Корт, и Абигайл, – как будто вместо Гейбла Штрауса в кабинете находилась гигантская змея. Американец, в свою очередь, выглядел так, как будто происходящее его забавляет, и внимательно следил за всеми участниками разговора.
– Утром я уже сказал, что понятия не имею о судьбе этой дарственной. – Сван устремил взгляд на банкира. – Вы у Софи Меттл не спрашивали? Она сейчас живет в нашем старом доме.
– Спрашивали, – кивнул Корт. – Она никаких документов там не находила.
– Что ж, на нет и суда нет, – пожал плечами Сван. – Мне жаль. Но должен ведь быть другой способ…
– Закавыка в том, – прервал его Корт, – что у Софи Меттл нет причин что-либо скрывать от нас.
Сван уставился на него с удивлением:
– А у меня, по-вашему, есть?
– Софи была настолько любезна, что позволила нам осмотреть ее вещи, чтобы окончательно удостовериться в отсутствии дарственной, – сказала Абигайл. – А ты подобной любезности не проявил.
– С какой стати я позволю кому-то рыться в моих вещах? – возмущенно бросил Сван. Как мог он кого-то допустить на маяк, к старым письмам от Грейс? Ему вспомнилось, как беспокойно Корт сегодня шарил взглядом по его дому, ни на чем долго не задерживаясь, но все подмечая. – Я сказал: у меня нет дарственной. Этого достаточно.
– Нет, не достаточно, – отрезал Корт.
Гейбл Штраус наслаждался происходящим.
– Сван, – опять вмешалась Абигайл, и ее внук прикусил язык. – Эта дарственная – единственное, что «Банк Норманов» готов принять в качестве платы за перемещение маяка. И последний ее владелец – ты. Если хочешь спасти маяк, тебе придется поискать пропажу поусерднее.
– Вот видите? – снова обратился Корт к Гейблу Штраусу. Тот кивнул, и Сван вдруг почувствовал себя марионеткой в детском кукольном спектакле, выполняющей роль, которую он не успел прочитать. – По закону нам даже не надо оформлять какие-то бумаги на возврат этой дарственной – я просто должен был унаследовать ее от деда, вот и все. Но как я уже сказал, обстоятельства тогда были совсем иные.
Абигайл все это время смотрела на Свана.
– Корт прав, – тихо сказала она ему, пока Гейбл Штраус что-то громко рассказывал ее внуку о правах собственности. – Дарственная принадлежит нам. Нико этого хотел бы. Корт – тоже его семья.
Свану показалось, что у него из легких выбили одним ударом весь воздух.
– Не смей говорить мне о том, чего хотел бы Нико, – процедил он. Остальные слова застряли у него в горле. Это были всего лишь слова, но он не мог их произнести. Не мог изречь неизреченное, ни разу не прозвучавшее вслух за последние шестьдесят пять лет: «И не говори мне, что твоя девочка была дочерью Нико, ведь мы оба знаем, что это неправда».
Абигайл все еще улыбалась, и Сван вдруг поразился, какими старыми они стали. Как много лет оба прожили и как мало за эти годы изменились.
А еще больше его поразило то, что им почти нечего сказать друг другу.
Мари
Когда Мари наконец добралась до Норман-Клиффе, было темно, и она не сразу поняла, собирается ли солнце вставать или оно только что село. В водах Греции ей удалось «поймать попутку» – сесть на исследовательское судно, которое шло в Порто-Кайо на Пелопоннесе; оттуда она за четыре часа доехала на автомобиле до Афин, на самолете отправилась в Амстердам и дальше – в Нью-Йорк; шесть часов прождала в терминале рейс в Торонто, читая с экрана телефона последние отчеты Гектора; из Торонто на небольшом самолете добралась до Галифакса, а из Галифакса – на совсем уж крошечном до Сент-Джонса. Там в аэропорту ее встречал водитель, держа в руках картонку от коробки из-под рыбы с написанным большими буквами именем «МАРИ АДАМС». В его машине она заснула. Проснулась от того, что водитель тряс ее за плечо, вылезла на мощенную камнем улицу, прошлась немного и только тогда сообразила, что солнце все-таки не садится, а восходит. Норман-Клиффе на острове Ньюфаундленд просыпался, и даже сейчас, в полудреме, она не могла не заметить, что здесь очень красиво.
Мари стояла на вершине поросшего ежевикой холма, склон которого полого спускался к серой гавани, где не видно было причалов за стройными мачтами и корпусами судов. По склону было разбросано несколько дюжин домов, обшитых досками, чистеньких и просторных; в глазах пестрело от цветов, в которые они были выкрашены: там попадались и сдержанный синевато-серый, и мятежный алый, и ярко-желтый, и бирюзовый, без переходных тонов. Купы деревьев и пригорки между домами казались такими же суровыми, основательными и крепкими, как волны внизу; такой ландшафт тянулся вдаль от города до каменистого пляжа с одной стороны и до прибрежных скал с другой – диких, грозных, ощерившихся на океан, будто замерших перед броском.