В это время Фрося, держа маленькую на руках, оглядывала самое привычное для нее в сгоревшем доме - плиту, прочно сложенную подслеповатым Заворотько, и встретила его радостью:
- Вот дивно мне: плита вся в целости!.. И дымоход тоже до самого боровка. Я дрова туда клала - ничего, горят. Тянет, - ей-богу, правда!
Дрок поглядел страшными, угольноогненными глазами в ее робкие, выцветшие, с потускневшими золотыми жилками и медленно повел раза три головой.
- По-ды-хать, а она про какую-сь плиту!.. Э-эхх!
Заскрипел зубами, раздул ноздри.
- Телку продадим. Все равно ее только кормить зря зимою, - тихо сказала Фрося.
- Ну-у?.. "Тел-ку"!.. Что "телку"?.. Там на меня уж и протокол составили и землю отымают, а она...
Тяжело задышал, поднял оба кулака вровень с ее лицом и, когда ребенок залился плачем, пошел в сарай.
Там он лег в углу на прелом сене, покрытом сухою кожей Маньки, и так лежал долго, ничком, и, если б не шевелились пальцы босых его ног, то сжимаясь, то разжимаясь все время, Фрося могла бы думать, что он спит.
О протоколе каком-то и о земле, которую будто бы отнимают, она не думала: просто это было то совершенно лишнее, что уже не вмещается в мозг, и без того переполненный, даже не проникает в него: дотронувшись, отскакивает - и только.
Ребята в этот день никуда не уходили. Они сидели полукругом, жевали хлеб, понимая, что обеда никакого не будет, и говорили о хозяйственном.
- Три стенки совсем почти целые: одна, вон - другая, а вон - третья, тыкал в сторону сгоревшего дома Егорка. - Дверя пропали да еще окна тоже...
- Дядя Никанор сделает! - быстро глянул на него и на Ванятку Митька. Что? Думаешь, не может сделать?
Ванятка, у которого рыжеватые косицы висели в обвис, прикрывая безухость слева, имел из трех старших наиболее озабоченный вид. Он сказал важно:
- А крыша тебе что? Крыша тебе кое-как?.. Крыша тебе не нада, а только чтобы стенки?.. Все железо погорело к чертям!
Егорка добавил:
- Кабы чере-пи-ца! Черепица небось бы не сгорела, а то же-ле-зо!
Он - так случилось - больнее других был избит ночью отцом, - у него заплыл глаз и косо держалась шея; для него отец явно сам был виноват в том, что сгорела крыша: тоже еще, не мог покрыть черепицей!
Дрок вышел из сарая часов в пять вечера, когда уже село солнце за горы. Хотя он и не спал, но веки его набрякли, глаза стали еще краснее, меньше, острее, напряженнее. У кулачных бойцов, когда готовятся они, высмотрев слабое место противника, нанести решительный удар, бывают именно такие глаза.
Ребята, увидя его, встали, попятились и отошли, но он крикнул:
- А ну, идить сюда все до купы!.. Вы палить хату умели, которая отцу з матерью трудов многих стоила, - иди тогда и слухай ухми! Как вы теперь тут уж одни з матерью останетесь, а я уйду.
- Куда же это ты уйдешь? - испугалась Фрося.
- Ку-да-а? - гаркнул вдруг Дрок. - А куда донесут ноги мои, то там уж и останусь, вот куда! Годи!
- А я же как буду?
- А то уж твое дело - как! Поняла теперь? Вот!.. Дудичу земля достается, как он, не иначе, хабаря Опилкову дал!.. Вот! Ну, так пускай теперь горхоз тебя з детями кормит або Дудич, как он пока в больницу на перевязку пошел, а з меня, говорят люди, полным манером может стребовать за свою рожу калечную. Ну, только вот он что з меня получит!
И Дрок поднял было кулак, однако невысоко. Только тут поняла Фрося, что с ним в городе случилось что-то еще менее поправимое, чем вчерашний пожар, и присела на камень, чтобы не упасть. Маленькую она только что перед этим передала Ванятке, однако силы у нее оставалось мало, в глазах темнело. Она сказала тихо, одними губами:
- Куда же я одна с такой оравой? Мне же тогда смерть!
- Куда знаешь, - отозвался Дрок.
Фрося долго смотрела на него, и пристально и как будто плохо его видя, и проговорила так же тихо, как прежде:
- Кукурузы мешок Никанор вытащил - поспел... Это же помолоть нам можно... Что же - люди лепешки едят из кукурузы, и мы будем...
- "Ку-ку-ру-зы мешок"! - презрительно вытянул Дрок. - Вот еда!
- Пшеница, она тоже не вся погорела, она только сверху и дымом зашлась.
- А также водой она залитая и на всех она чертей похожая!
- Это ж промыть - высушить можно...
- Ну вот и мой. И ешь! И щененки эти пускай горелое жрут, в сарае ночуют. А как они и сарай спалят, тогда под кустами! Ну, одним словом, раз Никанорка своих бросил, то и я бросаю, годи! Он по столярству пошел, а я по бондарству пойду, - вот!
- Так у Никанора ребята уж большие, он говорил - у него же самый меньшенький, как наш Ванятка, - а я же как с такими останусь?
Глаза Фроси налились слезами не сразу, но когда налились, и все лицо стало старушечьим, и голова задрожала, Колька мгновенно растянул рот, зажал плотно веки и завел привычный для него плач, размеренный и скорбный.
- Хы... хы... хы... хы-ы... - начал выводить стукнувшийся уже лбом о землю Алешка.
Одиноким, незаплывшим глазом упорно глядел на Ванятку Егорка, спрашивая, - понятно для того, хотя и безмолвно, - что это такое происходит? Действительно ли уйдет отец, или это только одни разговоры?
Митька отвернулся и ненужно старался вытащить из земли какую-то траву с корнем.
А в стороне, за кустом помятого при пожаре карагача, стояла телка. Напасшись днем, она теперь, лениво действуя языком, захватывала ветку выше своего роста, но смотрела сюда, на своих хозяев, очень внимательно: вчерашняя ночь, озарившая ее огнем и оглушившая криками, ее испугала надолго: ее сарай - она видела - плотно был занят людьми; было над чем задуматься.
А Дрок повысил вдруг голос до крика:
- Мне теперь жизни тут нету, - поняла ты своей это дурною башкой? Мне теперь або з пристани в море вниз головой, або по соше итить, куда прийдется! Вот какие мои концы-выходы теперь! Вот чуть потемнейше станет, я и пойду!
- Ты бы... может, уж завтра хоть... Ты бы... может, поспал бы ночью, сквозь слезы сказала Фрося.
А Митька тихо дернул ее за рукав:
- Мам! Это какие к нам идут двое?
Двое, которые подходили со стороны города сюда, были: Веня незаметный, маленького роста человек, которого в сумерках можно было принять за любого подростка, и Опилков с неизменным портфелем.
- Добрый вечер! - сказал, подходя, Веня.
Дрок помолчал немного и ответил: