Сергей Дмитриевич Спасский:
До последнего момента Маяковский весь принадлежал настоящему – данному дню, текущим интересам, своей эпохе. Он не заботился о будущем. Ему не хватало для этого времени. Он был перегружен повседневной работой. Он презирал посмертную славу. Ему были смешны где-то поджидающие его бронзы и мраморы.
Полемист
Алексей Елисеевич Крученых:
Он моментально отвечал и попадал всегда в лоб. Промахов не делал. Он был снайпером остроумия.
Александр Вильямович Февральский:
Маяковский любил и умел, ничуть не снижая идейной содержательности своих выступлений, облекать их в веселую форму. Он был чрезвычайно находчив, и остроты его, будь то уничтожающие издевки над врагами или просто шутки, метко попадали в цель. Здесь сказалось мастерство поэта, привыкшего постоянно работать над речевым материалом, изыскивать различные способы словесной выразительности.
Василий Абгарович Катанян:
В ходе разговора, когда Маяковский нападал на молодых поэтов, пишущих лирические стишки, Бухарин примирительно остановил его:
– В конце концов, чего вы от них хотите, Владимир Владимирович! Просто у молодых людей есть яйца…
– Ну, конечно, есть, – согласился Маяковский. – Плохо только, когда они больше головы.
Наталья Александровна Брюханенко:
Как-то Маяковский публично ругал писателя Зозулю. Выступал поэт Жаров и сказал, что это недопустимо, что нельзя задевать личности… Маяковский оборвал его:
– Зозуля не личность, а явление.
А однажды, сейчас же после Сельвинского, выступала Вера Инбер. Маяковский, махнув рукой, сказал:
– Ну, это одного поля ягодица.
Гуго Гупперт:
Меня всегда поражала молниеносность его великолепных, метких ответов. Никогда я не видал, чтобы он, выйдя из себя, разил обидчика его же оружием. Правда, он мог крепко, подчас даже грубо, парировать какой-нибудь личный выпад, но всегда с непревзойденной меткостью, без злобы. Маяковский целил в глупость или наглость, которые надо было отбить, а не в личность своего противника. И хотя его удар мог показаться несдержанным, он никогда не переходил какой-то внутренней границы пристойности. <…>
И в частной беседе он оставался полемистом, но спорил не зло, без ненависти. Самый робкий собеседник через пять минут терял всякий страх, не боясь обнаружить свою слабость, – смех Маяковского в личном общении был чаще доброжелательным, человечным, мягким. Смертоносную шутку, сарказм – это грозное оружие классового борца – Маяковский пускал в ход только тогда, когда на это вызывал его политический противник. Он ненавидел беспредметную самодовольную манеру играть остротами, как шпагой, – удел присяжных остряков.
Алексей Елисеевич Крученых:
Из публики проталкивается на эстраду толстый маленький человечек типа старого народника. Он клеймит Маяковского:
– Так нельзя, товарищ, вы такой гениальный поэт, а разговариваете так грубо с публикой. Все «я» да «я», разве вы не знаете, что от великого до смешного – один шаг?
Маяковский глазами измерил расстояние между собой и им и отвечает:
– А по-моему, даже меньше. <…>
На каком-то диспуте во время длинной речи оппонента часть публики кричала: «Просим», другая: «Довольно». Тогда Маяковский поднялся и сказал: «Я всех примирю!» – и, обращаясь к оппоненту: – «Просим, довольно!», и затем произнес свою речь.
Василий Абгарович Катанян:
Был в Москве один молодой «типаж» из так называемых около-литературных людей. Фамилия его была, скажем, Мерлович. Он аккуратно являлся на все вечера Маяковского, занимал место в первых рядах и вел себя буйно-активно.
Если в программе вечера были прения, он выступал в прениях и «громил» Маяковского в меру своего тщедушия. Если прений не полагалось, он бесновался с места, подавал ехидные реплики, жестикулировал, писал записки и т. д.
Сначала Маяковский удивлялся и сердился, спорил с ним, всерьез парируя его выпады по всем правилам ораторского фехтования. Потом привык и вполне добродушно принимал его как знакомую пристреленную мишень для остроумия.