Когда афиша сдавалась в печать, ее отказывались визировать до изъятия двух заголовков. «Мать их за ноги» и «В уборную иду на Ярославский». Я сказал: «Ведь так в книге!» — «В книге для читателя — можно, а в рекламе для улицы — нельзя», ― возражали мне. Удалось отстоять только второй заголовок, а первый, с ведома автора, я заменил словом «Бей» — из той же главы.
Девятую главу поэт обозначил кратко: «Дым отечества». Пятая обозначена двумя заголовками: «Извольте понюхать» и «Я, товарищи, из военной бюры». Седьмая — даже тремя: «Здравствуйте, Александр Блок», «Жир ёжь страх плах!» и «Господин помещичек, собирайте вещи-ка!» Если бы не ограничения, диктуемые спецификой афиши — ее должен прочитать проходящий мимо, поэтому она не может быть перегружена текстом, — поэт включил бы в афишу, вероятно, еще десяток заголовков.
Еще до отъезда на юг Маяковский как-то спросил меня:
— Вы не будете возражать против того, что я вставил вас в поэму?[26]
— Каким образом я попал туда?
— Помните ваш рассказ о бегстве Врангеля? Не зря я вас тогда мучил. Начало главы такое:
Мне рассказывал грустный еврей Павел Ильич Лавут…
Я перебил его:
— Почему «грустный»? Ну, еврей — пожалуйста. Но я возражаю против «грустного».
Меня поддержали присутствовавшие при этом разговоре супруги Брик.
Маяковский начал тут же подбирать другое прилагательное. В окончательном варианте значится «тихий».
Он прочел отрывок из шестнадцатой главы. Я вспомнил о наших беседах.
А теперь, намечая темы для афиши, он снова заговорил о 16-й главе:
- «Сперли казну и удрали, сволочи» — вы помните, это из вашего рассказа?
…В дорожной обстановке я иногда рассказывал Владимиру Владимировичу о своих «молодых» годах, которые прошли на драматической сцене. Я вспоминал об Аркадии Аверченко, Леониде Собинове, Власе Дорошевиче и о многих других, с кем довелось в ту пору познакомиться.
Однажды я рассказал, как отвозил своего друга Володю Самодурова, большевика-подпольщика, заболевшего сыпняком, из Александровска в Крым, куда его направила партия. В Крыму я застрял, устроился в театре.
Описывая жизнь при белых, я старался не упустить ни одной подробности, отвечая на многочисленные вопросы Владимира Владимировича. Когда же речь зашла непосредственно о бегстве белых, в его руке появилась записная книжка. Однако и тогда эта деталь не объяснила мне истинных целей поэта. А в итоге — большая глава поэмы вобрала мой рассказ. Конечно, в поэму вошло далеко не все из моего длиннющего рассказа, но именно его творческое «отсеивание» дает представление о напряженной работе поэта, в частности о работе над поэмой «Хорошо!».
Итак, Севастополь 1920 года…
Весной на площади у Графской пристани, возле памятника Нахимову, я наблюдал церемонию вручения скипетра Врангелю. Народу было маловато. Отслужили молебен, офицеры троекратно проорали «ура», и архиепископ закончил свою речь так: «Петр — по-гречески камень. Мы не сомневаемся в том, что барон Петр Николаевич Врангель оправдает свое имя и недалек час, когда Россия станет единой и неделимой».
Маяковский вставил:
— Камень был из песка… из камня посыпался песочек.
— Да, — добавил я, — помпы не получилось. Все это торжество производило впечатление авантюры.
…Севастопольский рейд часто навещали иностранные суда, подвозившие врангелевцам оружие и продовольствие. Кого тут только не было: англичане и американцы, французы и греки, турки и итальянцы…
В моем рассказе не раз повторялось морское слово «узел». Маяковский спросил, что оно значит. Я пояснил:
— Узлом определяют скорость корабля. Один узел — это одна морская миля в час.
Вероятно, он хотел проверить себя — и меня заодно.
…Готовясь к эвакуации, интервенты вовсю занимались спекуляцией. Офицеры и маклеры шныряли в поисках выгодных сделок. Их интересовало все то, что можно сбыть и что можно вывезти. Очень ценились револьверы (особенно «кольты»), домашняя утварь и, разумеется, бриллианты. На военные корабли грузили даже рояли.
И как гром среди ясного неба: Красная Армия форсировала Перекоп. В Севастополе паника. Она разрасталась с каждым часом.
Маяковский обобщил эти детали, отнеся их не только к интервентам, но и непосредственно к «драпавшим».
У кого — канарейка, у кого роялина, — кто со шкафом, кто — с утюгом. Кадеты — на что уж люди лояльные — толкались локтями, крыли матюгом.
…Я с любопытством и со злорадством наблюдал эту картину. Бродя у южной бухты, останавливался у каждого парохода. Буквально с боем брались на них места. Я видел, как солдат сбил с трапа в море офицера. Все обезумели.
На рейде транспорты и транспорточки, драки, крики, ругня, мотня, — бегут добровольцы, задрав порточки, — чистая публика и солдатня.
…Я рассказывал, что среди убегавших были и такие, которые действовали бессознательно или были втянуты обстоятельствами. Все вокруг охвачено паникой. Запомнилась средних лет женщина, одиноко стоявшая вдали от причала, у Приморского бульвара, окруженная огромными, в человеческий рост, узлами. Кто она? На что надеялась? Вероятно, на то, что ее подберет какая-нибудь шхуна. Она кричала, звала. Никто не обратил внимания. Это было в четвертом часу дня, когда последние суда покидали гавань. А женщина в отчаянии визжала.
Этот эпизод имел в виду Маяковский, говоря о 16-й главе:
…«Аспиды, сперли казну и удрали, сволочи».
…Отсюда же, с Приморского, я наблюдал, как на фоне уходящих судов приближались к рейду два корабля — американские миноносцы. Они пришли, как говорят, к шапочному разбору и, постояв минут десять, завершили картину эвакуации тем, что, развернувшись, пошли рядышком, курсом на Босфор.
— Пришли, понюхали и пошли прочь — как крысы в гоголевском «Ревизоре», ― сказал я.
Маяковский улыбнулся.
15 ноября, в первом часу дня, только я вышел из своей квартиры, вижу — на противоположной стороне Большой Морской идет Врангель в направлении Нахимовского проспекта. Вначале я даже усомнился: он ли это? Почему без свиты? Но, вглядевшись, я убедился, что спереди и сзади, на почтительном расстоянии, стараясь быть незамеченной, следует его охрана. Со мной был мальчик лет двенадцати. Вместе с ним мы прошли весь Нахимовский проспект, очутились у Графской пристани и задержались возле одной из колонн. Врангель спустился по лестнице… У причала ждала моторная лодка. Он быстро сел в нее, а за ним еще двое. Перекрестился. Поцеловал пирс… И лодка набрала скорость. Она мчалась к яхте «Алмаз».
Маяковский допытывался:
— Откуда он шел, как по-вашему?
— Из штаба, очевидно, так как штаб находился неподалеку.
— Почему пешком? Я думаю, что он пожалел свою роскошную машину и отправил ее загодя на грузовом пароходе. Да и прогуляться для пропаганды, так сказать, неплохо: смотрите, мол, мы еще уверены в своих силах! Что вы знаете об «Алмазе»?
— Яхта эта была, говорят, построена за границей для Николая Второго, плававшего на ней по Северному морю.
Владимир Владимирович что-то помечал в записной книжке.
Это было привычно (с записными книжками он не расставался), и я не догадывался, что эти его записи лягут потом строками в поэму:
«Только что вышел я из дверей, вижу — они плывут…»
В течение нескольких месяцев Маяковский заставлял меня вновь и вновь возвращаться к рассказу. Он выспрашивал различные подробности, не давая, однако, понять, для чего они ему нужны. Мне казалось, что он просто интересуется этими событиями, быть может, сравнивает отдельные детали с тем, что ему приходилось слышать от других. При любознательности Маяковского настойчивость расспросов, тем более отделенных друг от друга немалыми временными интервалами, меня ничуть не удивляла.
Работая над поэмой, он рассказывал мне содержание отдельных глав, читал отрывки, желая, должно быть, проверить реакцию будущего читателя, слушателя. Но о «врангелевской» главе не было речи. Вероятно, он не хотел «спугнуть» рассказчика.
Когда в августе мы направились в Крым, Маяковский в коридоре вагона огорошил меня вопросом:
26