Но зато он весь обновлялся, когда отъезд становился достижимым.
Деньги прибыли рано утром по почте, и я еще не успел проснуться. Открыв глаза, я Хлебникова не застал. Вскоре влетел он возбужденный и сияющий. Руки переполнены свертками.
– Вот я купил.
Свертки упали на освещенный солнцем стол. Булки, масло, сахар, колбаса.
– И это, – показывал Хлебников банку сгущенного молока.
Он накупил продуктов наугад, готовый всему порадоваться, все одобрить.
Теперь он несомненно богат. В тот же день приобрел он новую верхнюю рубашку. Старую он скатал в клубок и вышвырнул вниз за окно. Довольный, прислушался он, как рубашка шлепнулась на двор. Отдавать в стирку длительно и хлопотно. К тому же предстоял отъезд.
За столиком кафе на Петровке Хлебников перебирал города. Он проедет в Харьков к Петникову. Оттуда в Одессу или прямо в Крым. Затем заглянет в Астрахань к своим. Все двери оказались открытыми.
А может, заехать еще в Питер? Хлебникову казалось, что денег множество. Он не только может сам путешествовать, но в его средствах обеспечить и попутчика. Он начал меня уговаривать посмотреть с ним южное солнце.
Вечером мы ехали в лифте. Лакированная кабинка с продолговатым зеркалом волокла нас наверх. Хлебников неожиданно сказал:
– Вам грустно? Вам хочется в Петроград? В Петрограде вы будете счастливы?
Я что-то пробормотал в ответ.
– Так поедем вместе в Петроград.
– А юг?
– На юг после.
Между тем на дорогу до Крыма едва достало бы денег ему одному.
И самым жестоким несчастьем было то, что перед посадкой в поезд его обокрали на вокзале. Не осталось ни билета, ни денег. Провожавший Хлебникова поэт П. увез его к себе.
Когда я увидел его у П., Хлебников был измучен и потрясен. Словно после уличной катастрофы, когда тело в ранах и вывихах. Посерелый, еще более молчаливый, с глазами тревожными и обиженными. Что делать дальше? Что всегда под руками? Только труд, от которого не уйти.
Хлебников так и остался у П. Работает. Днем иногда выходит. Но больше прячется. Мир – западня. Работа перетягивается на вечер. Постепенно занимает всю ночь.
Работа над созданием «звездного» языка, который будет «собирателем человеческого рода».
Странная квартира, тоже напоминающая западню. Бродит хромой, мастерового вида, чернявый хозяин. У него недобрая, подстерегающая усмешка. Он возвращается поздно из чайной, что находится в том же доме. В эту чайную, в ее чадную, клубящуюся теплоту, бегаем и мы с П. за порциями крепкого кипятка. Хозяин расхаживает по комнатам, убранным с мещанским усердием. Он присаживается и вступает в разговор, рассказывает бредовые истории. Мимо шмыгает его усердная сестрица с тонкими поджатыми губами. Мы узнаем, она убила за что-то мужа и досрочно выпущена из тюрьмы. За обеденным столом засел Хлебников над неровно разрезанными листками. Схватится за горячий стакан, надопьет и забудет о нем. Хлебников набирает слова на букву «ч». Всматривается светящимися глазами в затененные абажуром углы.
Череп. Чаша. Чулок. Он иногда повторяет слова вслух. Начнет объяснение и замолкает. Высокий П. в красной рубахе дымит трубкой, постукивает сапогами. Басом подскажет еще слово. Напомнит о чоботах и челнах.
Хозяин опять добрался до нас. Улыбка щерит его цыганское лицо. Он повествует о приятеле, которому отправил он в подарок гроб. Заказал по телефону в бюро и с полным ассортиментом послал другу в день именин. Может быть, хозяин и врет, но он ждет от нас одобрений. Хлебников утомленно ежится. Его расширенные глаза пустеют.
И дальше в тот же костер все подкладываются хворостинки слов.
– Вот, – обращается Хлебников, смотря в наши бессонные, обесцвеченные усталостью лица. – Ч – означает оболочку. Поверхность пустая внутри. Она охватывает другой объем. Череп. Чаша. Чулок.
Так продолжается, пока на собранные по знакомым деньги Хлебникову не удается, наконец, оставить Москву.
Но, вместо Крыма, почему-то в Царицыне настигает его военная служба.
А где же еще один герой нашего повествования – Давид Давидович Бурлюк? После тифлисской встречи я его не видал. Обычно проводивший зиму в центрах, в военные годы он затворился где-то около Уфы. Там жила в то время его семья.
Бурлюк рассчитал, что война не благоприятствует его искусству. На военном фоне шумные выступления футуристов выглядели бы неуместно. Проповедь империалистической войны для русских футуристов, в отличие от западного их собрата Маринетти, была совершенно неприемлемой. Открыто же протестовать против войны невозможно. К тому же Маяковский не имеет права выступать. Бурлюк не мыслил своей работы без «Володички». Бурлюк почел за благо переждать.