Я одинок, как последний глаз
у идущего к слепым человека…
Послушайте! Ведь если звезды зажигают,
значит это кому-нибудь нужно?
Значит это необходимо,
чтоб каждый вечер над крышами
загоралась хоть одна звезда…
Какими Голиафами я зачат —
такой большой и такой ненужный?..
Вы думаете, это бредит малярия?
Это было. Было в Одессе.
Приду в четыре, — сказала Мария.
Восемь.
Девять.
Десять…
Мама! Ваш сын прекрасно болен!
Мама! У него пожар сердца.
Скажите сестрам, Люде и Оле, —
ему уже некуда деться…
Я знаю, каждый за женщину платит.
Ничего, если пока
тебя вместо шика парижских платьев
одену в дым табака…
Мальчик шел, в закат глаза уставя.
Был закат непревзойдимо желт.
Даже снег желтел к Тверской заставе.
Ничего не видя, мальчик шел.
Был вором ветром мальчишка обыскан,
попала ветру мальчишки записка,
стал ветер Петровскому парку звонить:
— Прощайте! Кончаю! Прошу не винить.
До чего ж
на меня похож…
Все чаще думаю:
не поставить ли лучше
точку пули в своем конце…
Лошадь, не надо! Лошадь, послушайте!
Что вы думаете, что вы их плоше?
Деточка! Все мы немного лошади,
каждый из нас по-своему лошадь…
Я люблю зверье. Увидишь собачонку —
тут, у булочной, одна — сплошная плешь.
Из себя и то готов достать печенку:
— Мне не жалко, дорогая, ешь!
Не молод очень лад баллад,
но если слова болят,
и слова говорят про то, что болят,
молодеет и лад баллад..
Но мне люди, и те, что обидели,
вы мне всего родней и ближе.
Видели,
как собака бьющую руку лижет?..
Если я чего написал,
если чего сказал,
тому виной глаза-небеса —
любимой моей глаза.
Круглые, да карие,
горячие — до гари…
Любит? Не любит? Я руки ломаю
и пальцы разбрасываю разломавши.
Так рвут, загадав, и бросают по маю
венчики встречных ромашек…
Любви я заждался. Мне тридцать лет…
А за что любить меня Марките?
У меня и франков даже нет…
Уже второй. Должно быть, ты легла,
а может быть и у тебя такое.
Я не спешу, и молниями телеграмм
мне незачем тебя будить и беспокоить…
Все меньше любится, все меньше дерзается,
и время мой лоб с разбега крушит.
Приходит страшнейшая из амортизаций —
амортизация сердца и души…
Так вот и жизнь пройдет, как прошли
Азорские
острова…
Ну кому я, к черту, попутчик?
Ни души не шагает рядом…
Ты одна мне ростом вровень,
стань же рядом, с бровью брови…
Я хочу быть понят моей страной,
а не буду понят — что ж!
По родной стране пройду стороной,
как проходит косой дождь…
Я с жизнью в расчете, и не к чему перечень
взаимных болей, бед и обид…
Карабчиевский, цитируя, не выбирал любимые или хотя бы просто нравящиеся ему строки. (Может быть, у Маяковского даже и нету строк, которые бы ему по-настоящему нравились.) Не думал он, выбирая, и о том, талантливые это строки или нет. Он цитировал то, что ему было нужно по смыслу. Но вышло так, что — вольно или невольно — он из всего Маяковского выбрал самые плоские, самые натужные, самые бездарные строки.
Я старался вспомнить только те стихи, которые любил. Только те, которые как-то меня задели. Не смыслом, не содержанием, а интонацией, обожгли горящей, спрессованной в них болью. О смысле, о содержании отбираемых строк я при этом совершенно не думал. Но вышло так (и надо думать, это вышло не случайно), что выбранные мною строки тоже выстроились в определенный, очень четко и ясно обозначившийся смысловой ряд.