Я написал: «выглядело это примерно так», потому что привести подлинный текст того литературного шедевра, к сожалению, не могу. Читал я эту статью в верстке, и верстка эта, к сожалению, у меня не сохранилась. (Прочел — или дал прочесть — друзьям. Посмеялись, повеселились, да и выкинули, дураки.) А до публикации этой статьи в соответствующем томе дело, увы, не дошло. Сатирическая направленность скупого изложения всех зигзагов творческого пути В. В. Ермилова так крепко била в нос, что бдительное начальство, разглядев подвох, успело предотвратить скандал.
Скандал, тем не менее, произошел.
Но это был скандал уже совсем другого рода, хотя в основе его лежали те самые черты нравственного облика В. В. Ермилова, которые нашли отражение в той, так и не попавшей в энциклопедию статье.
Когда Ермилов завершил свой земной путь, гроб с телом усопшего бойца был установлен, как это полагалось ему по чину, в Малом зале ЦДЛ.
В этом зале провожали в последний путь самых разных литераторов. Нередко зал в таком случае бывал переполнен до отказа, и толпа провожающих, не поместившихся в зале, заполняла весь вестибюль писательского клуба. А иногда пришедших отдать последнюю дань усопшему бывало совсем мало: всего-навсего пятнадцать-двадцать человек, сиротливо теснившихся у гроба. Но за многие годы я знаю только один — единственный! — случай, когда проводить «дорогого покойника» не пришел никто.
У гроба Владимира Владимировича Ермилова не было ни души. (Кроме, разумеется, служащего Литфонда, постоянного тогдашнего устроителя всех писательских похорон.)
Ситуация была до такой степени необычная, что литфондовское и клубное начальство растерялось. Резонно предполагая, что лицам, провалившим важное общественное мероприятие, придется за это отвечать (поди потом доказывай, что ты не верблюд), кто-то из них в панике позвонил в ЦК. И последовало мудрое решение. Не просто решение, а — приказ: в добровольно-принудительном порядке согнать в Малый зал всех служащих ЦДЛ: официантов, уборщиц, секретарш, счетоводов, библиотекарей… Явилось, конечно, и все клубное начальство. Строго поглядывая на подчиненных, они нагнетали гражданскую скорбь, а те послушно шмыгали носами. Некоторые, говорят, даже плакали.
В 1930 году Ермилов, как уже было сказано, был одним из руководителей РАПП.
Казалось бы, какое до этого Маяковскому было дело? Какое это могло иметь для него значение? И почему так уж важно было ему, когда он уже окончательно решил «поставить точку пули в своем конце», сочтут или не сочтут его малодушным «товарищи Вапповцы»?
Но вся штука в том, что когда он писал свое предсмертное письмо, он и сам уже был членом РАППа.
30 декабря 1929 года в квартире Маяковского и Бриков в Гендриковом переулке было устроено торжественное чествование Маяковского по случаю двадцатилетия его литературной работы. Были все «свои» — лефовцы или близкие к ЛЕФу: Брики, Катаняны, Асеевы, Кирсановы, Мейерхольд и Зинаида Райх, Штеренберги, Л. Гринкруг, П. Незнамов, Родченко, Вас. Каменский, С. Третьяков, Назым Хикмет, Кассиль, Л. Кулешов, А. Крученых… Из «чужих» (не лефовцев) были только Полонская с мужем (М. Яншиным), П. И. Лавут с женой, ну и, разумеется, чекисты (куда ж без них) — Агранов и Горожанин.
Пели сочиненную Кирсановым шуточную кантату:
Асеев прочел пародию на статью рапповского критика И. Гроссмана-Рощина, одного из тех самых «напостов» (сотрудников журнала «На посту»), над которыми Маяковский глумился в своем стихотворении «Сергею Есенину». Заключал эту пародийную речь такой издевательский пассаж:
► Мы будем и впредь товарищески отмечать все, так или иначе влияющее на ваше творчество, твердо стоя как на передовых позициях РАППов, МАППов, так и на задних ЛАППов.
МАПП — это Московская Ассоциация Пролетарских писателей, ЛАПП — Ленинградская. Острота по поводу «задних ЛАППов» не может быть понята иначе, как глумление над сервилизмом всех РАППовских «ассоциаций», стоящих, подобно дрессированным собачкам, на задних лапках перед власть имущими.
А не далее как месяц спустя в кинозале Клуба ФОСП — Федерации Объединений советских писателей (Воровского, 52) на конференции той самой МАПП, над которой они так дружно глумились, Маяковский единогласно был принят в ее ряды.