Выбрать главу
Вам теперь                 пришлось бы                                     бросить ямб картавый. Нынче          наши перья —                               штык                                       да зубья вил, — битвы           революций                           посерьезнее «Полтавы», и любовь               пограндиознее                                     онегинской любви.

И вот он готов сдать и этот, последний свой плацдарм.

ГОЛОС СОВРЕМЕННИКА
Однажды мы шлялись с ним по Петровке; он был сумрачен и молчалив; часто — обдумывая строки — рядом шагал он, себя отдалив. — Что вы думаете,                              Коляда, если        ямбом прикажут писать? — Я?       Что в мыслях у вас                                     беспорядок: выдумываете разные                                  чудеса! — Ну все-таки,                       есть у вас воображенье? Вдруг выйдет декрет                                  относительно нас: представьте                    такое себе положенье: ямб — скажут —                          больше доступен для масс. — Ну, я не знаю…                            Не представляю…. В строчках                  я, кажется,                                   редко солгу… Если всерьез,                       дурака не валяя… Просто — мне думается —                                          не смогу. Он замолчал,                      зашагал;                                   на минуту тенью мечась                       по витринным лампам; и как решенье:                         — Ну, а я                                       буду писать ямбом.

Диалог этот не выдуман. В 1983 г. вышел в свет 93-й том «Литературного наследства», в котором была опубликована стенограмма беседы Н. Н. Асеева со студентами Литературного института 15 ноября 1939 г. Там эпизод этот рассказан уже не как поэтическая метафора, а как абсолютно реальный, не вызывающий сомнений факт:

► Когда мы шли по Петровке в 1927 году, Маяковский вдруг шел и говорит: «Коля, что, если вдруг ЦК издаст такое предписание: писать ямбом?» Я говорю: «Володичка, что за дикая фантазия! ЦК будет декретировать форму стиха?» — «А представьте себе. А вдруг?» — «Я не могу себе представить». — «Ну, что у вас фантазии не хватает? Ну, представьте невероятное». — «Ну, я не знаю. Для этого нужно чувствовать свою стихию для того, чтобы не заблудиться. Я, наверное, не сумею, наверное, кончусь». Замолчали и пошли. Я не обратил внимания, думая, что пришла фантазия. Мы прошли шагов сорок. Он махал палкой, курил папиросу и вдруг сказал: «Ну, а я буду писать ямбом».

(Литературное наследство. Т. 93. Из истории советской литературы 1920–1930-х годов. М., 1983, с. 488)

Вот как далеко он зашел в своей готовности «идти направо».

То, что ему тогда привиделось, не было нелепой фантазией, как это показалось Асееву. Это было предвидение. Можно даже сказать — провидение.

Через четыре года после смерти Маяковского были упразднены все литературные группы, школы, течения, направления. Не стало ни ЛЕФов, ни конструктивистов, ни РАППов, ни ваппов, ни маппов. Все прозаики, поэты и драматурги Страны Советов были загнаны в одно стойло: в единый Союз советских писателей. И всем был предписан единый художественный метод: социалистический реализм.