Старик в нерешительности вертел белым флажком, не зная, куда приложить свои длинные, привыкшие к пеньковым канатам и веслам руки:
– Так ведь не положено.
Однако ласковое «батя» сделало свое дело.
– А, ладно. Только на барже не курить и не распивать, – при этом старик сглотнул накатившую слюну.
– Да за компанию, отец. За здоровье-то. По стопочке, – просияли ребята.
– А, Степаныч?
Услышав свое отчество, и не уразумев, откуда оно им известно, дед махнул рукой:
– Ну, тогда я, может, рыбки пожарю? Карасиков. Оголодали, небось.
Офицеры просияли и, как по команде, полезли в свои новенькие чемоданы за закуской.
В «Ракете» было душно и жарко. Окна, по распоряжению капитана, можно было открывать только во время стоянки, поэтому пассажиры шли на корму, глотнуть свежего воздуха и покурить. Когда дверь открывалась, в салон врывался резкий шум двигателей, работавших в полную мощность. На корме курили и молча смотрели на уже поднадоевшие однообразные берега. С одной стороны берега высокие, с другой – низкие. Получив очередную порцию свежего, еще наполненного утренней прохладой, воздуха, публика исчезала в глубине «Ракеты». Но больше ходили от безделья, разбив всю территорию на три пункта. Кресло, корма, туалет. Или наоборот. Кресло, туалет, корма. В любом случае, все возвращались обратно в кресло.
Добрая половина пассажиров, если не больше, были студенты худграфа, ехавшие на свою первую учебную практику – пленэр. Этюдники, зонтики, холсты, натянутые на рамы и увязанные в толстые пачки; огромные сумки, набитые чем попало, – все это с трудом разместилось среди кресел и мешало людям, снующим в проходе туда-сюда.
Где-то в уголке бренчала гитара, собрав своим мелодичным звоном почти всю женскую половину курса. В противоположном углу, уютно уединившись, сидели преподаватели. Вагин Николай Иванович и его старший коллега, Евгений Иванович Фентисов, он же ответственный за проведение пленэра. Для них это была не первая практика, поэтому ни шум, ни свободная одежда подопечных нисколько не волновали и не удивляли преподавателей. Привыкнув за долгие годы к веселой студенческой жизни и свободному от комплексов худграфовскому духу, они лишь изредка оборачивались на очередную реплику или недовольство в адрес ребят.
Больше всех ворчал дедок, похожий из-за своей белой бороды на Деда Мороза. Чтобы как-то усмирить старика, к нему подсела с планшетиком для набросков самая яркая и бесшабашная из девчонок, Оленька Иевлева. Среди других студентов Оленька отличалась огромными веселыми глазами и длиннющими ногами в коротеньких шортах.
– Дедушко, – ласково проворковала Оленька. – Хотите, я вас набросаю на бумаг?
Не дождавшись согласия, она начала живо наносить линии, лишь изредка вглядываясь в морщинистое лицо деда.
Дедок засуетился, не зная, в какой руке лучше держать такую же древнюю, как и он сам, клюку. От волнения дед забывал протирать платком седую бороду, и для важности, покрякивал.
– Эх, дедуля, был бы ты лет на сорок моложе, ты бы, наверно, продохнуть тут никому не дал, – игриво подмигивая, дразнила Оленька свою жертву. Старик крякал от удовольствия, глаза его сияли, а рука с клюкой не находила места от волнения. Вряд ли его когда-нибудь рисовали.
Через несколько минут, вырвав из блокнота готовый набросок, Оленька поставила дату и подписала в уголке: «Герою Гражданской войны Климу Ворошилову от благодарного потомства».
Дед долго всматривался в свое изображение. Он то удалял листок на вытянутые руки, то подносил к самому носу, пытаясь там что-то разглядеть. Рисунок ему явно нравился. Когда он все же разобрал надпись, нижняя губа его отвалилась от удивления:
– А ты откуда же знаешь, как меня зовут?
Тут и Оленька открыла рот. Все, кто был рядом, прыснули от смеха. Оленька просияла, хлопая своими густыми ресницами, не зная, что и ответить.
– Ну, с Гражданской ты погорячилась, я тогда еще молокососом был. А в Отечественную воевал, – с гордостью произнес дедок. – И назвали меня, в аккурат, Климом. А Ворошиловых у нас полдеревни было, потому как Ворошилово деревня-то была. Да не здесь, на Волге. На Амур-то нас в двадцать восьмом сослали.
Старик еще долго крутил листок в потрескавшихся пальцах, высматривая все до мелочей.
– Отец мой, – говорил сам себе старик. – Вылитый.
Глаза его блестели от накатившей слезы.
Самым главным местом на корабле был туалет. Народ постоянно толпился возле двери, делая вид, что просто дышит свежим воздухом. Дверь была все время заперта изнутри, а публика ворчала от недовольства, называя все это безобразием. Как только кабинет освобождался, в него нырял очередной счастливчик, а все не успевшие замирали в ожидании, делая вид, что им это не интересно.