И вот теперь его сердце колотилось так, что он не слышал ни щелчков мыши, ни звяканья открывающихся страниц, он боялся опустить глаза чуть ниже, туда, где расстегнулась сама собой слишком маленькая пуговица тонкой синей рубашки. А дурацкий кулончик все качался и качался прямо перед глазами вперед – назад, вперед – назад. И это колебание завораживало и гипнотизировало, и он, наверное, сошел с ума, потому что вдруг резко дернул ее за руку, покойно лежащую на мышке, и уронил к себе на колени, и заглушил поцелуем тихий вскрик, и стиснул ее запястья за спиной, второй рукой лихорадочно расстегивая рубашку на груди. Она выгнулась и застонала, пытаясь освободиться, но он был сильнее и задыхался от нежности, и уже просто не мог остановиться, впиваясь в ее губы все глубже и яростнее. Его рука, ласкавшая ее грудь, скользнула ниже, коснулась сведенных бедер, и тут она вдруг вздрогнула и расслабилась, и он понял, что она не будет сопротивляться. А там все было так горячо и пульсирующе, и влажно, и так сильно не похоже на него самого, что он зажмурился, пытаясь понять и впитать кончиками пальцев живую бархатистость.
Он уже без страха отпустил ее руки, поднял и понес на постель, все еще не веря, что это она отвечает его губам. И было совершенно не важно, что ему восемнадцать, а ей двадцать девять. Было только тепло, и покой, и счастье, и это ощущение маятника, который вдруг вернул его жизнь в точку отсчета.
Конец