Кн. 3, ч. 4, Бог устал нас любить, гл. 5 - 8
Г Л А В А 5
Генрих Штоф помнил всё. И самую первую встречу. И самую последнюю. И всё, что было между. Он помнил, как она солнечным лучиком проскользнула по коридору больницы, как уселась в гинекологическое кресло – изящно и непринуждённо, с наивно-игривым выражением робкой девчонки, маскирующей неловкость.
Помнил, как он подходил к ней в эти минуты, помнил, что чувствовал, и как проделывал все надлежащие, привычные процедуры, пытаясь абстрагироваться от того факта, что он проделывает это с ней. Он твердил себе, что это всего лишь манекен перед ним, учебная кукла. И всё равно - любовался, и касался обожающе и благоговейно. Ибо был влюблён и в её внутренний мир тоже.
Помнил свои неуклюжие беседы и попытки ухаживания, робкий, неудавшийся поцелуй, помнил, как единственный раз едва не сошёл с ума от страсти, не сумев справиться с собой.
Помнил, как ослепительно хороша была она в день свадьбы – чужая невеста, чужая жена, женщина Мендеса… Он помнил, как она пришла в домашнюю тюрьму, чтобы увести его оттуда – солнечный зайчик в склепе. Девочка с душой и силой зрелой женщины.
И вот теперь Генрих Штоф горевал. Он горевал оттого, что ему надо расстаться с Еленой. И это могло значить только одно: навсегда!
Она пришла к нему вечером, к концу приёма, как обычно, только одета была необычно, в мужскую одежду, в парике и тёмных очках. В кабинете она сняла их, и Штоф увидел прежнюю Елену. Она выглядела печальной и задумчивой, но оставалась всё такой же светлой. Она сказала, что пришла попрощаться – хотя не должна была выходить из дома, и что её охранница в машине сходит с ума от тревоги. Весть о том, что дети отбыли в Испанию, в монастырь, ранила его больнее, чем он ожидал. Он любил Мари как собственное дитя, он помог ей обрести жизнь. Нежная, серьёзная, не умеющая смеяться, хранящая неведомую тайну - в ней была частичка его души, частичка его любви, частичка его энергии. А теперь вот – Елена сама отбывает в неизвестность.
- И… куда же ты? – Штоф от волнения потерял голос, он сорвался на фальцет.
- Пока не знаю. Будем переезжать с места на место. Потом, – она глубоко вздохнула, - попробуем уехать за границу, поближе к детям, ещё не знаю, куда именно, ситуация покажет. Прощай, Генрих. Прощай – и прости. Ты – настоящий. Наверное, в другое время и в другом месте я полюбила бы тебя… - и она сама подошла к нему и нежно поцеловала в губы.
Её слова и её касание стали лучшим подарком из всех, что он когда-либо получал в жизни. «Прощай…» Значит, это конец? Это – и вправду – навсегда?
- Елена, но я ведь не смогу без тебя, я люблю тебя!.. – беспомощно пробормотал он, когда дверь за ней закрылась, и он остался совсем один, наедине со своей тоской.
…
Они пришли к нему среди бела дня. Они были вне себя от ярости. Штоф как раз выписывал рецепты для больницы.
- Как вы смеете врываться? У меня приём! Немедленно покиньте кабинет! – резко сказал Штоф, и сам поразился своей резкости: повышенный тон не был свойствен ему. Нервы сдают… Нехорошо.
- Приём закончен, доктор Штоф. Мы его отменили. На этаже никого нет, кроме нас, мы позаботились, чтобы нас никто не побеспокоил. Поговорим?
- Да кто вы такие? – Штоф вскочил – но пришельцы оказались ещё несдержанней и нетерпеливей, - удар отбросил его к стенке. Штоф ударился затылком и спиной – и сполз на пол. От удара сразу заныла голова.
- Теперь понял? Постарайся не тянуть резину. Говори – где они?
Оглушённый Штоф, хватаясь за голову, с трудом поднялся – слишком он был крупным для таких игр. И потерявшим форму – Генрих подосадовал, что давно не тренировался: этот гориллоподобный молокосос, роста метр с кепкой, с явными признаками слабоумия на корявом лице, отбросил его шутя. Значит, второй, одного роста со Штофом, просто размажет его по стене.
Штоф потрогал мокрые губы – кажется, кровь. Разбиты. Горит и дёргает. Кастет у него, что ли? Но хуже всего была потеря очков. Мир вокруг немедленно стал зыбким, точно мираж.
- Ты оглох? Где они? – раздельно и чётко проговорил верзила.
- Я… не совсем понимаю, о чём речь. Кто «они»? Почему я должен что-то знать?