Сначала, правда, недовольство выражалось только на церковных собраниях, и мы думали, что, может быть, оно заглохнет само собой. Но не тут-то было. Вопли церковников подхватили газеты, и протесты хлынули буквально как потоп. Бедняга Харман в считанные дни стал проклятием для всего мира. Тут-то его неприятности и начались.
Ему начали угрожать, письма с предсказаниями небесной кары приходили ежедневно. Ему стало небезопасно ходить по улицам. Десятки сект, ни к одной из которых он не принадлежал - Харман был одним из редких в наши времена вольнодумцев, - отлучили его и предали анафеме. И что хуже всего - Отис Элдридж и его Евангелическая Община стали подстрекать население.
Элдридж был странным типом - своего рода гением демагогии, которые появляются время от времени. Наделенный неистовым красноречием и запасом зажигательных лозунгов, он мог буквально загипнотизировать толпу. Десятки тысяч человек становились в его руках мягкой глиной, стоило ему только взять в руки микрофон. И вот уже четыре месяца он обрушивал громы и молнии на Хармана; четыре месяца на него изливался поток обличений. И четыре месяца ярость во всем мире нарастала.
Но Хармана было невозможно запугать. В щуплом теле этого низенького человечка жил дух, который сделал бы непобедимыми пятерых громил. Чем теснее смыкался круг щелкающих зубами волков, тем решительнее он отстаивал свою позицию. С почти сверхъестественной - его враги называли её дьявольской - непоколебимостью он отказывался отступить хотя бы на шаг. Однако его твердость не могла скрыть от меня, хорошо знавшего Хармана, глубокую печаль и горькое разочарование.
Звонок в дверь прервал мои размышления и заставил меня в изумлении вскочить на ноги. Посетители стали редкостью в последние дни.
Выглянув из комнаты, я увидел высокого представительного человека, говорившего что-то сержанту Кэссиди, дежурному полицейскому Я узнал Говарда Уинстеда, главу Института Харман уже спешил ему навстречу, и, обменявшись несколькими фразами, двое мужчин прошли в кабинет Хармана Я присоединился к ним, с любопытством гадая о том, что могло привести к нам Уинстеда, который был в большей мере политиком, чем ученым.
Уинстед явно чувствовал себя не в своей тарелке, что было весьма необычно для этого всегда уверенного в себе человека. Он смущенно отводил глаза и бормотал какие-то банальности о погоде. Наконец, отбросив все дипломатические уловки, Уинстед выпалил:
– Джон, а не отложить ли испытания на некоторое время?
– На самом деле вы хотите предложить отказаться от них совсем, не так ли? Ну так вот, я этого не сделаю - таков мой окончательный ответ.
Уинстед поднял руку:
– Не торопитесь с решением, Джон, и не стоит так волноваться. Позвольте мне объяснить ситуацию. Я знаю, что Институт предоставил вам полную свободу в этом вопросе и что вы оплатили по крайней мере половину расходов из собственного кармана... но дело все-таки придется отложить.
– Придется, вот как? - презрительно фыркнул Харман.
– Послушайте, Джон, я не собираюсь учить вас вашей науке, но вы мало смыслите в человеческой природе, а я в ней разбираюсь. "Безумные десятилетия" миновали, даже если вы не отдаете себе в этом отчета. С 1940 года в мире произошли глубокие изменения. - Речь Уинстеда потекла гладко, он явно произносил заранее тщательно подготовленный текст - После первой мировой войны, как вам известно, мир в целом отшатнулся от религии и вековых традиций. Люди были озлоблены, они лишились иллюзий, стали циничными и извращенными. Элдридж называет их "гнусными грешниками" Несмотря ни на что, наука процветала; как говорят, она всегда лучше всего развивается именно в такие времена разброда. С точки зрения ученых, тогда поистине настал золотой век,
Но вспомните тогдашнюю политическую и экономическую ситуацию. Хаос и международная анархия, самоубийственная, безмозглая, безумная - и кульминация всего этого, вторая мировая война. И если первая мировая война привела к росту интеллектуальной изощренности, то вторая вызвала возврат к религии.
Люди с ужасом и отвращением вспоминали "безумные десятилетия" и превыше всего боялись их повторения. Чтобы такого не случилось, они отказались от многого, и их мотивы можно понять. Вся эта свобода, полет воображения, отказ от традиций - от них ничего не осталось. Мы живем теперь в новом викторианском веке, маятник человеческой истории качнулся в сторону религиозности и порядка.
Одно только сохранилось от тех дней, отделенных от нас половиной столетия, - это уважение человечества к научному знанию. Да, в обществе появились запреты: курящая женщина оказалась вне закона, применение косметики не разрешается, открытые платья и короткие юбки - вещь теперь неслыханная, развод не одобряется. Но ограничения не коснулись науки пока.
Поэтому чтобы сохраниться, наука должна быть осмотрительной, не вызывать народного гнева. Ведь было бы очень легко убедить людей - и Отис Элдридж вплотную подошел к этому в своих речах, - что именно наука виновата в ужасах второй мировой войны. Начнут говорить, что наука извратила культуру, технология оттеснила социологию, и эти перекосы чуть не привели к гибели всего мира. И должен сказать, мне не кажется, что это такие уж ошибочные взгляды.
И задумывались ли вы над тем, что случится, если эта точка зрения на науку возобладает? Научные исследования могут быть вовсе запрещены или, если дело не зайдет так далеко, подвергнутся таким жестким ограничениям, что задохнутся. Вот это будет катастрофой, от которой человечество не оправится и за тысячелетие.
Ваш пробный полет, Джон, может оказаться как раз последней каплей. Вы раздразнили общественное мнение до такой степени, что будет очень трудно успокоить людей. Я предостерегаю вас, Джон. Последствия падут на вашу голову.
Минуту в комнате царила абсолютная тишина. Наконец Харман выдавил из себя улыбку:
– Ну-ну, Говард, вы позволяете себе пугаться теней. Не хотите же вы сказать, что всерьез считаете мир стоящим на пороге нового средневековья? В конце концов, на стороне науки все разумные люди.
– Если это и так, то разумных людей осталось не очень много. - Уинстед вытащил трубку и начал медленно её набивать. - Два месяца назад Элдридж организовал Лигу Праведных - и она растет так, что в это трудно поверить. Только в Соединенных Штатах в неё вступило двадцать миллионов человек. Элдридж похваляется, что после следующих выборов Конгресс будет у него в кармане, и это, к сожалению, не блеф. Даже теперь существует сильнейшее лобби, добивающееся принятия закона, запрещающего все эксперименты в области ракетостроения, а в Польше, Португалии и Румынии такие законы уже приняты Да, Джон, мы ужасно близки к открытым преследованиям науки. Уинстед сделал несколько быстрых нервных затяжек.
– Но если мне удастся, Говард, если мне удастся! Что тогда?
– Ха! Вы же знаете, какова вероятность вашего успеха. По вашей же собственной оценке, у вас всего один шанс из десяти остаться в живых.
– Какое это имеет значение! Следующий испытатель учтет мои ошибки, и вероятность успеха увеличится. Таков научный метод.
– Толпе нет дела до научных методов, она их не знает и знать не хочет. Ладно, каков ваш ответ? Вы отложите испытание?
Харман вскочил, его кресло с грохотом опрокинулось.
– Знаете ли вы, о чем просите? Вы хотите, чтобы я отказался от дела всей моей жизни! Не думаете же вы, что я буду смирно сидеть и ждать, когда ваша драгоценная публика соблаговолит стать благосклонной. Да мне жизни не хватит, чтобы этого дождаться!
Вот вам мой ответ: я имею неотъемлемое право стремиться к знаниям, так же как наука имеет неотъемлемое право развиваться без помех. Мир, который пытается мне помешать, ошибается, а я прав. Пусть мне придется плохо, но я не откажусь от своих прав.
Уинстед грустно покачал головой:
– Вы заблуждаетесь, Джон, когда говорите о "неотъемлемых" правах. То, что вы называете правом, на самом деле привилегия, дарованная вам с общего согласия Правильно то, что принимается обществом; то, что им отвергается, ошибочно