Мазепа трепетал всем телом. Монах замолчал и снова принялся перебирать четки.
— Отец мой! — сказал Мазепа сквозь слезы, голосом трогательным, исходящим из глубины души. — Если страдания земные могут искупить грехи, то надеюсь на благость Всевышнего! Тяжелый крест влачил я среди славы и величия! Стрелы гнева Господня разили меня в самое сердце… Я хотел любить, искал любви в чувствах родительских, сыновних, супружеских… и в тайном сочетании сердец — находил отраву для моей души, или мертвящий холод, или пожирающее пламя… Все, к чему я ни прикасался сердцем, гибло, оставляя тяжкую память моей собственной вины. Ты не знаешь любви, святой отец!..
Монах тяжело вздохнул.
— Ты не можешь постигнуть, что такое родительское чувство! — примолвил Мазепа.
Монах утер слезы рукавом. Мазепа продолжал:
— И все любившие меня женщины погибли мучительною смертью… И дети мои… в ранней могиле!.. Одна надежда, последняя капля крови моей на земле… дочь моя, моя Наталья, ангел телом и душою, умерла в ужасных муках, может быть, проклиная меня… умерла от оплошности моей, от непостижимого забвения, омрачившего мой рассудок по воле самого Провидения!.. — Мазепа залился слезами, повторяя: — Дети мои! дети мои! кровь моя!..
Монах растрогался. Он также плакал.
Чрез несколько минут Мазепа поднял голову и сказал:
— Нет, святой отец, в аде нет таких мучений, какие я вытерпел на земле, и я надеюсь, что правосудный Небесный Судья сжалится надо мною и даст мне на земле силу и власть, чтоб делать добро и, повелевая народом, излить на него счастье, которого я не знал в жизни…
Монах принял строгий вид и, смотря грозно на Мазепу, возразил:
— Демон честолюбия снова глаголет устами твоими, из которых должно изливаться одно раскаяние! Сын мой! Ты ищешь спокойствия душевного, желаешь примириться с Небом. Господь помиловал разбойника, но помиловал его на кресте, а не в лесу; помиловал в раскаянии, а не в преступных замыслах…
— Я не могу отступиться от начатого мною дела, святой отец! Я не принадлежу себе, а принадлежу тем людям, которые вверили мне свою участь… И теперь ли мне помышлять об отречении от власти, когда мы находимся, так сказать, накануне новой борьбы, которая непременно должна кончиться торжеством нашим и омовением имени моего от позора и поношения?..
— Ты все помышляешь о земном, сын мой!
— Мы все сыны земли, отче мой! — отвечал Мазепа, покачивая головою.
— Итак, не жди и не требуй от меня утешения, — сказал монах, вставая с места. — Но ударит роковой час, и ты, заглянув в пустоту гроба, познаешь пустоту замыслов твоих! Говорю тебе в последний раз: Велик Господь в благости своей и страшен в каре!..
Монах пошел к дверям. Тщетно Мазепа звал его — он не возвращался. Мазепа слышал, что монах, переступая через порог, повторял про себя псалом: «Бог отмщений Господь, Бог отмщений не обинулся есть. Вознесися судяй земли, воздаждь воздаяние гордым. Доколе грешницы, Господи, доколе грешницы восхвалятся» Псалтирь. Псалом Давиду, в четвертый субботы….
За углом дома стоял казак, завернувшись в кобеняк и насунув видлогу на голову. Он, казалось, ждал, пока выйдет монах, ибо лишь только он удалился, казак скорыми шагами побежал к крыльцу. Сторожевые казаки остановили его. Он показал кипу бумаг и сказал грозно: «От короля!», оттолкнул сторожевых, быстро вспрыгнул на крыльцо, пробежал чрез сени, где дремало двое слуг Мазепы, и, пробираясь на цыпочках чрез все комнаты, тихо отворил двери в почивальню, вошел в нее и тотчас запер дверь на ключ.
Мазепа сидел на постели, поджав руки и спустя голову. Он взглянул на вошедшего казака — и обомлел от ужаса. Хотел кричать — и не мог. Казак вынул кинжал из-за пояса и, грозя Мазепе, сказал тихо:
— Ни словечка!