– Чего смеешься, несчастный?
– Смеюсь, потому что хуже было бы, если б душу заменили деревяшкой…
В доме дяди и теток в Альбароне многие годы валялись три белых карлистских берета с золотыми галунами, принадлежавших дону Северино Лосаде, дяде моей матери, который был карлистским полковником и сражался в районах Орденес и Арсуа, по обе стороны реки Тамбре, меж долиной Дубра и землей Мелиде, там, где после гражданской войны восстали партизаны – Мануэль Понте и Бениньо Гарсиа Андраде (Фусельяс); есть места, которым очень пристал запах пороха и цвет крови. Три берета дона Северино дядя Клето таскал на карнавалах, потом их съела моль; в нашей семье скука и небрежность культивируются как изящные искусства.
– Хесуса.
– Да, Эмилита.
– Помнишь серебряные четки, благословленные папой Львом XIII, которые наша святая мать привезла из Рима?
– Ну, хватилась! Я уже век их не видала, затерялись, наверно.
– Ясно.
Тетки Хесуса и Эмилита бессмысленно молятся, неустанно шепчутся и беспорядочно мочатся, поэтому надежда им ни к чему, любви они не знают, но вера их утешает.
Дядя Клето, когда ему невмоготу от скуки, блюет в таз или за комодик – и так весь день.
– Как полегчало!
Собаку дяди Клето зовут Веспора, она питается тем, что хозяин конвульсивно изрыгнул или дал плавно вытечь изо рта – дядя Клето владеет обеими формами. Подчас Веспора в ужасе шатается, как пьяная, видно, что блевотина дяди Клето бывает ей не по нутру. У дяди Клето большие способности к джазовым инструментам, как у нефа, не хватает только черной кожи, играет по слуху то на них, то на бандуре, то на флейте. Хорошо быть вдовцом, обостряет интерес к интерпретации.
– Не понимаю.
– Ну! А зачем нужно понимать? Есть много непонятного, друг мой, и приходится только терпеть.
– Буду знать.
Останки моего предка святого Фернандеса и его товарищей-мучеников (незачем называть их, пусть это делает их родня) покоятся в Святой Земле, в Дамаске, в христианском квартале Баб Тума, в испанском монастыре. Почти все сведения в энциклопедиях неверны, тем более эти, так как святой не из важных, но в нашей семье нет другого. Моих теток Хесусу и Эмилию навещает падре Сантистебан – провинциал, который нюхает табак и закусывает его каскарильями.
– Еще чашечку, падре? Это всегда утешает.
– Для вас, дорогие мои, для вас… Падре Сантистебан не знает милосердия.
– В день Суда мы, праведники, получим воздаяние, глядя со смехом и улыбкой, как грешников бросят в ужасный котел – гореть в страшных муках до скончания веков, передадите мне печенье, милая Хесуса? Господь да воздаст вам. И мы скажем умникам: вы хотели вкушать веселье развращенного мира, наслаждаться грешной плотью? Вот вам теперь за это! Горите, проклятые, и страдайте, а мы возрадуемся вечному блаженству, будьте добры, милая Эмилита, немного каскарильи, да воздаст вам Господь.
Падре Сантистебан не очень смахивает на иезуита, скорее на проповедника, к тому же пахнет от него неважно, как, скажем, от армейского козла.
– Дело в том, Хесуса, что живет он как настоящий святой и презирает личную гигиену, ему чуждо то, что ценят люди.
– Конечно, Эмилита, это вероятней всего.
– И насколько вероятней, милая моя, насколько вероятней! Ибо, скажи мне, к чему умащать благовониями смертную плоть, обрызгивать бренные одежды миррой и мускусом, если ты потеряешь душу?
– Истинная правда, сестра!
– Еще бы! Займемся великим делом спасения души и отложим в сторону суету и помпу низменного мира.
– Господь мой Иисус, Бог и человек…
За шесть лет ИВЛС (Испанская Воздушная Линия Связи) проделала путь, равный ста двадцати шести полетам вокруг земли. В 1935 году не произошло ни одного инцидента. Мамерто Пайхон, частый гость моих теток, изобрел летательную машину, назвал ее «Андуриньей»,[32] хотя походила она на нетопыря с педалями и рулем.
– Я так назвал ее потому, что эта птичка летает лучше всех, любо поглядеть, как планирует, понимаете ли, сеньорита Хесуса, если Бог захочет, вы полетите по воздуху, как «Андуринья». Лучше всего мне влезть на колокольню Сан-Хуан де Барран, чтобы был импульс.
– Не делай этого, Мамертиньо, ты себя погубишь!
– Нет, сеньорита, увидите, что нет.
В пасхальное воскресенье 1935 года после главной мессы Мамерто появился на колокольне Сан-Хуана, пристегнул себе крылья своей машины и – рраз! – бросился в пустоту, но не взмыл вверх, а упал на святую землю свинцом. Посмотреть сошлось много народу, пришли даже из Карбалиньо, Чантады и Лалина, отовсюду, и когда Мамерто грохнулся, началась паника, все метались без толку.
– Спокойно, спокойно! – взывал священник, дон Ромуальдо. – Он недавно исповедовался и причастился, прямиком пойдет в рай, положите ему камень под голову и дайте умереть с миром и Божьим благословением. Никогда в жизни не будет он так подготовлен!
– Друг, нет! Лучше отвезти его в Оренсе, посмотрим, может, его спасут в больнице.
– Делайте что хотите, при таком неразумии я снимаю с себя ответственность!
Дон Ромуальдо говорил очень логично, но паства слушала его, как слушают дождь.
Мамерто Пайхона завернули в одеяло и отвезли в Оренсе, в такси Риборедо, который прибыл тут же; раненый был почти при смерти, но операция оказалась удачной, через несколько дней он стал поправляться.
– От «Андуриньи» что-нибудь осталось?
– Немного, а что?
– Ничего, хочу поправиться как следует и опять попробовать, по-моему, подвела трансмиссия.
– Брось ты глупости, ладно уж, что выкарабкался по-хорошему, нельзя каждый день искушать Господа.
Пеньюар сеньориты Рамоны очень элегантен, скрывает мало и очень элегантен.
– Мне б хотелось быть совсем голой, но холодно.
– Конечно, милая.
Сеньорита Рамона считает, что жизнь коротка и старость быстро становится привычкой.
– И очень неудобной, Раймундино, можешь не сомневаться. Женщина в 25 лет – старуха, мужчина держится дольше, может дотянуть до 30, иногда до 35. Поцелуешь меня? Сегодня мне грустно, не знаю отчего. Если думаешь, что я дурочка, ошибаешься, песик мне нравится, по крайней мере, не меньше, чем ты, но тебя я люблю больше – бедный Уайльд! Мужчины очень капризны, ты капризнее всех, зато по мере сил моих могу удовлетворять твои капризы, женщины более одиноки, чем мужчины. Если б знала, что не замерзну, залезла бы в постель голая и не вставала бы месяц.
Раймундо, что из Касандульфов, молчал.
– Тебе не трудно дать мне еще коньяку?
– Да, конечно.
– Пригласишь меня поужинать спаржей?
– Очень благодарна за твою просьбу, Раймундино…
Все говорят, что донья Рита, хозяйка кондитерской фабрики «Английский бисквит», оседлала своего второго мужа, но это ложь, дона Росендо Вилара Сантейро не оседлаешь, он все делает по-своему, в том числе и в любви, вот сама донья Рита наверняка околдована, следовало бы сказать, окаральована доном Росендо, за свои денежки он влезает на нее дважды в день, донья Рита сражается в постели как львица, без устали, иногда и до постели не доходит, все места хороши.
По мнению Адеги, хронику гор она знает хорошо.
– Схватили дурачка Будейроса, и бедняга умер как преступник, с веревкой не шутят, потому что назад не переиграешь, дурачка Будейроса удушили без злобы, но удушили.
Поп из Сан-Мигель де Бусиньос хорошо себя повел, отслужил три мессы по покойнику и похоронил на кладбище.
Тестю Таниса Гамусо, Сироласу, который плюнул в слепого Гауденсио, позволяют войти в дом Паррочи, но ненадолго.
– Или займись делом, или уходи, сюда не приходят болтать.
Танис Гамусо, его зять, не разговаривает с ним.
– Тесть – дерьмо, если б не Роза, я б ему давно раскроил рожу. Таким доверять нельзя, как говорится, дашь палец, а он схватит всю руку.
Марте Португалке из заведения Паррочи легче голодать, чем лечь с Сироласом.
– Я скорее умру от нужды, побираться пойду! Сиролас – мерзкий козел, меня от него тошнит.
Первый муж доньи Риты был коммерсант, высокий, толстый блондин. Он застрелился из ружья. Первого мужа доньи Риты звали дон Клементе, дон Клементе Барис Карбальо из деревни Монтевелосо, приход Санта-Эуфемия де Пиорнедо, муниципалитет Кастрело, в краю Риос, к югу от скалы Нофре; он хорошо заработал на вольфраме, но это не пошло ему впрок. Дон Клементе постепенно слабел, что хуже всего, и однажды, когда уже не мог удержать дробовик, заряженный против волков, он уселся очень удобно на диване, сунул оба ствола в рот, нажал курок, и его голова разлетелась на сто кусков, самый большой – со сливу ренклод, мозги прилипли к абажуру, пришлось отчищать си-долом. У дона Клементе и доньи Риты было семеро детей, все еще маленькие, донья Рита овдовела в тридцать два – тридцать три года, ей еще хотелось побеситься, тело жаждет битвы, как жаждет воды. Утешил донью Риту ее духовный наставник, дон Росендо Вилар Сантейро, пресвитер, с которым она спозналась еще раньше.