Однако на Монмартре и в Латинском квартале, — дуэт экспедиционного корпуса урбанистов доберётся и туда, никаких сомнений, — Город огней поистине вспыхивал ярким, бисалтийским пламенем в честь Диониса и по его причине, как если бы боги и впрямь существовали и выбирали резиденции.
Незатейливая жизнь простых, совсем простых людей, давнишних обитателей Холма и его подножий, тех крестьян, пасших и доивших коров, тех рабочих, тащившихся в северные пригороды, тех клерков, шествовавших в кварталы южнее, — тех, кто ранее мог туманным утром взглянуть на город внизу, на выныривавшие из блёклого моря чешуи из плитки, шифера и цинка, а затем от всей души плюнуть, помянув других чешуйчатых, то бишь гадов поменьше, вивших суетные клубки своих скользких помыслов и нечестивых дел на его дне и в каменных скелетах, — оказалась разорвана, а точнее даже, памятуя об истории Монмартра, испещрена эффектами быта тех чудаков, что поселялись здесь из экономии в надежде вырваться отсюда или из соображений не попадаться где-то ещё. Аттракцион «деревня в городе» освежал, очищал от абстрактных тревог, насыщал творчество, но сам же и вбирал всю муть, все нечистоты, все экскременты, порами шахт впитывал это всё подобно губке.
К последним годам процент бедноты здесь превышал показатель соседних округов до четырёх раз. Возможно, местные и ранее были бедны, но бедность их была самодостаточной и по-сельски обыденной. Сейчас же их, если не учитывать пришлых неимущих, можно было счесть обокраденными. Рабы и слуги муз, облюбовавшие окрестности Холма, только культивировали долговую — а в лучшем случае бартерную — систему. Особого выбора у них, бедняг, зачастую не было, картина за суп и пачка фотографий за салат были явлением нормальным, но уже поднадоедавшим содержателям заведений. Да и потом: чем не аналог и порождение той финансовой машинерии, на которой вся Третья республика и держалась? Если масштабировать, то даже риски были схожи: пейзажик бедного сегодня художника мог через какой-то срок — смешной или печальный — принести владельцу щедрейшие дивиденды. И пока папаши-кабатчики в очередной раз разоряются на брань — честь и хвала вам, мадам Саломон, мадам Сегонде, мадам Курэй и остальным чутким консьержкам, без которых прогорело бы гораздо большее число инвестиций.
Впрочем, чудного предпринимательства хватало и без того: вот кто бы, как не самозваный барон, догадался открыть Морской союз Холма? И почему? От самодурства — или же он уловил что-то недоступное пониманию разума, накрытого воображаемым пробковым шлемом первооткрывателя-англосакса, не проницающее его? Непременно следует расспросить бретонцев, не отказывающих в чести быть членами союза. Ведь что-то же — вполне возможно, что и то же самое, — побудило устроить могилу сердца Бугенвиля, ответственного за первую французскую кругосветную экспедицию и вообще опытного мореплавателя, здесь, на самой вершине. На маленьком кладбище Голгофы, на чьих воротах изображён Христос, парящий над морем людей не то на облаке, не то, на связке хвороста, не то — ох! — в лодке. Что, что побудило мастера инвертировать дугу холма, дугу Голгофы, дугу Монмартра — и обратить её в лодку?! «О, адмирал, я прощу вам участие в Войне за независимость, я променяю шлем на ваш убор!»
Но готов ли оставить Холму своё сердце? Нет.
Если здесь и правит бал Дионис, то не старый, не Загрей, не Дионис-в-дереве, но Дионис-эпикуреец. Увы, то и дело встречается фальшь — даже и особенно в том, что касается попытки удревнения — и удеревенения? — Диониса.
Новые туземцы пристрастились ко вниманию туристов и праздношатающихся. А там, где всё было искренне, уже подступал тлен. Громкая на название — La Tournée des Grands Ducs[17] — прогулка в нынешнее время большей частью монмартрского эпизода способна обернуться для искушённого сердца ни чем иным, как лишь громким звоном его разбития. Из boîtes de nuit[18] хозяева вынимали уже затёртые и побитые игрушки. Золотой век был позади, приходила осень жизни. Осень жухлая, некрасивая, но, возможно, и гниение пройдёт интенсивней и основательней, Холм очистится быстрее. «Chat Noir», кабаре с политической и масонской подкладкой, уже успело укрыться чёрной кошкой в тёмных комнатах памяти, кануть в небытие — но не в Лету! — и не дать эксплуатировать своё имя, оставшиеся шесть или семь жизней сберегая для далёкого светлого будущего.
Буат больше не были нартексами за мистической рекой, не приоткрывали двери в новые миры, поэтому прохвостам пришлось возводить эрзацы. Естественным образом сделался популярным загробный, как это называют баварцы, der Kitsch. «Le ciel», «Cabaret du diable», «Cabaret du nêant» — китч неба, дьявола и небытия. Упиться и забыться. Впрочем, «Кабаре небытия» было верно себе и клиентуре от и до; его легенда поддерживалась вовлечением посетителя в труппу, хоть и на правах статиста. «Принимайте трупы!» — встречали на входе в череду подвальных зал-склепов. «О, как смердят!» — демонстративно обнюхивая, провожали туда же. Как только посетители в полутьме чёрных свечей и траурного же сукна находили пустой гроб — ой, то есть стол, но в его же форме, — на него опускались, подобно молоткам, вбивающим гвозди в крышку, кружки с пойлом. «Отравляйтесь, это плевки чахоточных», — желал приятного аппетита официант-гробовщик, шмыгавший меж скелетов и сочетаний останков, заменяющих кадки с зеленью и некоторые предметы декора вроде канделябров и вешалок. Сорта пива «холера» и «чума» разжижали преграду зрительского недоверия — и позволяли устроителям сего аттракциона перейти к следующей фазе. С помощью довольно простых и действенных оптических трюков и при весьма грамотном использовании планировки помещений удавалось вызвать к проявлению духов, паривших над сценой и под потолком, а также любому желающему подвергнуться полному разложению до скелета и обратно без каких-либо физических последствий, чему способствовали белый саван на свежем трупе-добровольце и повёрнутое на 45° стекло перед ним. И, разумеется, всё под обязательный хохот-смертоборец, делающий всех соучастниками, а также гимны-шансонетки, производящими всех в неофиты и мистагоги, без которых немыслим ни один культ, считающий себя проводником Истинного.