Кто-то, кого я знаю, был там — женщина… Жара, неподвижная и тяжелая, как в каком-то лихорадочном колониальном городе, возвышающемся над ядовитыми болотами Берега Слоновой Кости. Голубые небеса, казалось, побелели по линии горизонта, даже звуки были приглушены и притуплены тяжестью этого воздуха; словно издалека доносилось эхо чьих-то шагов, смутно осознаваемое дремлющим разумом; мутный поток был бесшумным и ленивым, как расплавленный воск… Таковы были дни — и каждый день приносил тройную гекатомбу смерти, и лица всех мертвецов были желтыми, как пламя…
Ни капли дождя: тонкие облака, которые становились видимыми только по вечерам, стекались к угасающим огням на западе; жителям города казалось, что это призрачные войска, отступающие вместе с тающим светом дня, как в фантастических мифах южной части Тихого океана…
…Я миновал внешние железные ворота, теплые морские ракушки, разбросанные по дороге, ломались под моими ногами, и в горячем воздухе разносился слабый солевой запах; я услышал, как железный язык колокола издал зловещий дрожащий звон, сигнализируя о вечном угасании жизни. Семьдесят семь раз этот железный язык произносил свои мрачные односложные слова с момента последнего захода солнца. Поседевший страж внутренних ворот протянул свою бледную ладонь за благотворительным вкладом, который взимался со всех посетителей; и мне показалось, что я увидел самого серого Перевозчика Теней, молча ожидающего своего вознаграждения от меня, тоже Тени. И когда я скользнул в мир агонии позади него, мертвый колокол снова пошевелил своим железным языком — один раз…
Огромные слабо освещенные коридоры, в которые из многочисленных дверей истекали запахи лекарств, стоны и звуки торопливых шагов — затем я замер на мгновение в одиночестве — на долгое мгновение, которое я иногда проживаю во сне. (Только во снах о прошлом нет звуков — мертвые немы; и самые нежные не могут сохранить мимолетную память о голосе.) Затем внезапно послышались торопливые шаги — такие легкие, такие незначительные, что казалось это приближается призрак; и я увидел худощавую фигуру в черных одеждах с шеи до пят, с фантастическим крылатым колпаком Сестры на голове, а под ним темное и красивое лицо с очень черными глазами. Железный колокол заговорил снова — один раз! Я пробормотал — нет — я прошептал, напуганный жуткой атмосферой этого места, название отделения и… имя Женщины.
— Эй, приятель! Что тебе здесь нужно? — пробормотала Сестра, которая увидела, что посетитель оказался незнакомцем. Это был первый голос, который я услышал в этом месте смерти, и он казался таким приятным и чистым — музыкальная вибрация юности и надежды! И я ответил, на этот раз внятно.
— Ты же не боишься? — спросила она. — Пойдем!
Взяв за руку, она повела меня в сторону — сквозь солнечные лучи и тени, по широким и узким проходам и между рядами кроватей, белых, как ряды гробниц. Ее рука была прохладной и легкой, как туман, — как иней, — как прикосновение духа, о котором говорится во многих вероучениях, что он выводит мертвецов из тьмы в некое рассветное пространство по ту сторону…
— Ты же не боишься? Не боишься? — снова спросил сладкий голос. И я внезапно осознал мертвых, лежащих вокруг нас, и мертвенный цвет ее лица, подобный вспышке заката…
Затем на мгновение потемнело все между мной и Сестрой, стоящей по ту сторону мертвых, — и я слепо бродил в этой темноте, пока не почувствовал, как холодная рука сжимает мою руку, бесшумно ведя меня куда-то — куда-то на свет.
— Пойдем! Ты не должен быть здесь, приятель! Ты не можешь забрать ее у Бога! Позволь нам оставить ее с Ним! — И я подчинился безмолвно. Я почувствовал, как ее легкая прохладная рука снова тянет меня вперед между длинных рядов белых кроватей, через огромные голые коридоры и сияющие вестибюли, мимо дверей сотен покоев смерти.
Затем на вершине большой лестницы она взглянула в мои глаза со странным, сладким, безмолвным сочувствием, слегка сжала мне руку и ушла. Я слышал удаляющийся шелест ее одежд; я видел, как подрагивает ее белый колпак; большая дверь открылась очень тихо, затем бесшумно закрылась; и я остался совсем один. (Кто-то сказал мне, всего несколько дней спустя, что железный колокол также возвестил о ней, маленькой Сестре Милосердия, — посреди ночи, — один раз!)
И я, стоя в одиночестве на лестнице, почувствовал нечто невыразимое и странное внутри себя — влияние этого последнего взгляда, возможно, все еще вибрирующего, как угасающий солнечный луч, предсмертного тона. Что-то возродилось к жизни от ее взгляда, то что давно сгорело в моем сердце — пепел Веры, погребенный, как в мрачной могиле… Но только на миг, а затем фантомное пламя снова обратилось в пепел; и я снова оказался в лучах солнечного света, укрепленный волей, как фараон, после смерти своего первенца. Это была всего лишь мертвая эмоция, согретая до воскрешения солнечным светом женских глаз.