-- Раньше ты не был такой скверный, да? -- говорила Джуди, подавленная перечнем злодеяний Паршивой овцы -- А теперь почему стал?
Сам не знаю, -- отвечал ей Паршивец. -- Я вообще не скверный, просто меня чересчур затормошили. Я же знаю, чего я делал, а чего нет, а когда хочу сказать, Гарри все обязательно вывернет наизнанку, а тетя Анни-Роза ни одному словечку моему не верит. Джу, ты-то хоть не говори, что я скверный.
-- А тетя Анни-Роза говорит -- скверный. Вчера приходил священник, она и сказала.
-- И зачем она всем про меня рассказывает -- даже кто не живет с нами? Так нечестно, -- говорил Паршивец. -- Вот когда мы жили в Бомбее, я что-нибудь сделаю -- не напридумывают про меня, как здесь, а на самом деле -- и мама скажет папе, а папа -- мне, что ему про это известно, вот и все. А посторонние ничего не знали -- Мита и то не знал.
-- Я не помню, -- печально говорила Джуди. -- Я тогда была маленькая-маленькая. А правда, тебя мама любила так же сильно, как меня?
-- Конечно. И папа. И все.
-- Тетя Анни-Роза меня любит больше. Она говорит, что ты -- тяжкий крест и паршивая овца и чтобы я с тобой без особой надобности не вступала в разговоры.
-- Вообще? Не только в те разы, когда тебе совсем не велят со мной разговаривать?
Джуди горестно покивала головой. Паршивец отвернулся, пряча отчаяние, но его уже обхватили за шею ручки Джуди.
Ну и подумаешь,-- зашептата она -- А я с тобой как разговаривала, так и буду разговаривать целый век. Пускай ты... то есть пускай тетя Анни-Роза говорит, что ты скверный, пускай Гарри говорит, что ты трус, а все равно ты мой родной брат. Он говорит, если я тебя как следует дерну за волосы, ты расплачешься.
-- А ну дерни,--сказал Панч.
Джуди потянула осторожно.
-- Сильней -- дерни изо всех сил! Видишь? Сейчас можешь сто раз дернуть, и мне ничего. Если ты со мной будешь разговаривать, как всегда, то дергай сколько хочешь -- хоть совсем вырви. А вот если бы пришел Гарри, если бы он стоял и подговаривал тебя дергать, тогда я расплакался бы, я знаю.
Дети скрепили уговор поцелуем, и у Паршивца немножко отлегло от души, и, соблюдая предельную осмотрительность, а также тщательно обходя стороною Гарри, он сподобился добродетели и получил разрешение читать без помех. Дядя Гарри брал его с собой гулять, утешал грубоватой лаской и никогда не называл Паршивцем.
-- Хотя, видимо, Панч, это все -- для твоей же пользы, -- говаривал он -- Давай-ка присядем отдохнем. Что-то я устал.
Путь их теперь чаще лежал не к морю, а мимо картофельных полей, на роклингтонское кладбище. Здесь седой опускался на могильную плиту и просиживал так часами, а Паршивец тем временем читал надгробные надписи. Потом дядя Гарри вздыхал и, припадая на одну ногу, брел обратно к дому.
-- Скоро и я тут буду лежать,-- сказал он Паршивцу как-то зимним вечером, когда лицо его в свете, падающем из окон церковной сторожки, было белое, как стертая серебряная монета. -- Тете Анни-Розе говорить про это не нужно.
Через месяц на утренней прогулке он, не пройдя и полпути, круто повернулся и заковылял обратно домой.
-- Уложи меня, Анни-Роза,-- прохрипел он.-- Я отходил свое. Добрался до меня этот пыж.
Его уложили в постель, и две недели на доме тенью лежала его болезнь, а Паршивец был предоставлен самому себе. Ему только велели вести себя тихо, а от папы как раз пришли новые книжки, и он уединился в своем заповедном мире и был совершенно счастлив. Даже по ночам ничто не омрачало его блаженство. Гарри перешел вниз, и можно было лежать спокойно. низая в одну вереницы историй о путешествиях и приключениях в далеких странах.
-- Дядя Гарри умирает,-- сообщила Джуди, у которой чуть ли не вся жизнь теперь протекала подле тети Анни-Розы.
-- Да, очень жаль, -- спокойно сказал Паршивец. -- Он это мне давно говорил.
Разговор услышала тетя Анни-Роза.
-- Хоть тут попридержал бы свой поганый язык! -- гневно оборвала она его. Под глазами у нее были синие круги.
Паршивец ретировался в детскую и с глубоким интересом принялся читать нечто глубоко непонятное под названием "Как цветок на заре". Читать это произведение, по причине его греховности, воспрещалось, но что за важность, когда кругом рушатся основы вселенной и у тети Анни-Розы большое горе.
-- Я рад, -- сказал Паршивец. -- Теперь ей плохо. И не врал я. Я-то знал. Он мне просто не велел говорить.
Ночью Паршивец внезапно проснулся. Гарри в комнате не было, с нижнего этажа доносились чьи-то рыдания. Вдруг темноту прорезал голос дяди Гарри, он пел Песнь о Наваринскои битве:
Звались наши флагманы "Азия".
"Генуя" и "Альбион"!
Ему лучше, подумал Паршивец, который знал наизусть все семнадцать куплетов этой песни. Но не успел он это подумать, как вся кровь отхлынула от детского его сердца. Голос взметнулся на октаву выше и зазвенел пронзительно, точно боцманская дудка :
За "Розой", замыкая строй
Летела "Филомела" в бой,
Был "Бриз" один незащищен...
-- В тот день под Наварином, дядя Гарри! -- что было сил закричал Паршивец, не помня себя от возбуждения и страха, которому не знал причины.
Где-то открылась дверь, и с подножия лестницы долетел вопль тети Анни-Розы:
-- Тихо! Тихо ты, нечистая сила. Дядя Гарри умер!
МЕШОК ТРЕТИЙ
Итог разлуки -- встреча, и нет любви конца.
Вам это скажет всякий сын разумного отца.
Что же теперь со мной будет, думал Паршивец, когда завершились полуязыческие обряды, которыми сопровождается в домах среднего достатка погребение усопших, и тетя Анни-Роза, зловещая в траурном крепе, вернулась к повседневной жизни. По-моему, я скверного ничего не натворил за это время, во всяком случае, чтобы она про то знала. Скоро натворю, наверное. Она теперь будет злая, раз умер дядя Гарри, и Гарри тоже будет злой. Надо сидеть в детской.
Панч строил планы напрасно, ибо решено было, что он поступит в школу, ту самую, куда каждый день ходил Гарри. Значит, утром, а иногда, вероятно, и вечером ему предстояла совместная прогулка с Гарри, зато обнадеживала мысль, что в промежутках он будет свободен.
-- Гарри, конечно, станет доносить обо всем, что я делаю, но только я ничего такого не буду делать,-- сказал Паршивец.