…Немцов сидел за столом, узкой буркой вздернув острые плечи.
– Здравствуйте, Владимир Егорыч.
– Здравствуй, – буркнул Немцов. Николай подошел, пожал его равнодушную – нет, усталую – руку и сел.
– Тебе чего?
У Немцова был совершенно измученный вид. Николай его никогда не любил – кто любит начальство? Но сейчас (после памятных слов: «сажают должностное лицо») он ему многое простил – и ему стало жалко Немцова.
– Я о Бирюкове.
И – неотрывно глядя на угол стола – он все рассказал о последнем дне Бирюкова.
Закончив, он повернул голову и посмотрел на Немцова. За то время, пока он говорил, Немцов закурил – и сейчас сидел, плотно окутанный голубыми клубами дыма, и както странно – спокойно, внимательно, чуть удивленно, как будто даже… сочувственно, что ли? черт его знает как, – смотрел на него.
Николай замолчал. Страшно хотелось курить. Немцов протянул тонкую нездоровую руку к распухшему скоросшивателю, полистал бумаги, нашел то, что искал, – остановился, придавил перелистанную стопу узкой сухой ладонью, – глубоко затянулся, из носа и рта – пирамидой – выпустил дым – и начал читать: негромко, безо всякого выражения, не отрывая от текста полуприкрытых тонкими веками глаз.
– Председателю комиссии по расследованию несчастного случая с Бирюковым A.M. от токаря четвертого разряда Вдовушкина Игоря Николаевича. 14 декабря 198* года я, Вдовушкин И.H., без четверти шесть вечера пошел в туалет. Время запомнил потому, что, когда шел, посмотрел на часы в коридоре. После туалета я пошел к электромонтерам попросить изоляцию, потому что у станочной лампы задрался провод. Когда я вошел, то увидел Бирюкова, который был сильно выпивший и качался животом. Он стоял у щита и переключал рубильники. Я спросил изоляцию, но Бирюков ответил, что у него нет. И я ушел и больше Бирюкова не видел. 16 декабря 198* года. Вдовушкин.
Немцов скользнул в сторону прижимавшей листы ладонью – скоросшиватель, на миг развернувшись трепещущим веером, сХлопнулся – и затянулся умирающей сигаретой.
– Рубильник у Бирюкова был выключен, – негромко – и незнакомо мягко – сказал Немцов. – Только не второго, а третьего кабеля. Бирюков ошибся. Но ты, Коля… – он в первый раз в жизни назвал Николая не по фамилии и не Николай, а Коля, -…но ты, Коля, знай: если еще раз на пересменке случится такой бардак, я тебя уволю. И уволю не по собственному, а по статье. Все, иди работай.
Николай вышел из кабинета, прошел в дежурку и сел за стол. Он сидел нагнув голову и смотрел на свои большие узловатые руки. Он очень устал.
Эпилог
I
Прошло несколько месяцев.
Однажды, возвращаясь со смены домой, он увидел жену Бирюкова.
Было начало лета. Двор переливался неистовой зеленью; у подъездов цвела сирень; пустыри затянуло мелкозёрной изумрудной шагренью; в пополуденно нагревшемся воздухе летал тополиный пух… Жена Бирюкова шла по ярко выбеленной солнцем панели и несла в правой руке что-то, по форме напоминающее ведро.
Он… вдруг растерялся, испугался, смутился… За время, прошедшее с черных дней декабря, они встречались лишь несколько раз – мимолетно, секундно: столкнувшись на выходе из-за угла, в дверях продуктового магазина, однажды – в вагоне метро: он входил, а она выходила… При встрече лицом к лицу он горячо, поспешно здоровался – она тихо, коротко (взмахом длинных ресниц взглянув на него) отвечала, – и расходились – он с чувством неприятного ему облегчения и всегда непонятной вины… Жена Бирюкова почти не изменилась: единственное, что как будто и внешне меняло ее, – было то, что она всегда ходила одна – или с дочкой, одуванчиком на тонких, ломающихся острыми коленками ножках. Она была очень светлой, даже бледной блондинкой, волосы стригла кругом, на уровне плеч, и сзади прическа ее была похожа на золотистую, чуть вогнутую по склонам и закругленную у подножья заглаженную дождями копну. Лицо ее – когда она шла через двор – было всегда неподвижно, – и глаза ее смотрели неотрывно, безжизненно прямо, как у слепой. Однажды Николай, куривший у грибка с мужиками, заметил (он украдкой, с непонятным – неодолимым, болезненным – любопытством всегда смотрел на жену Бирюкова), как у нее – когда она проходила мимо залпом умолкших старух, – мгновенно разоружив, обессилив ее лицо, дернулся уголок терпеливо сжатых, по-детски розовых и по-детски припухших – как будто искусанных – губ… и ему так жалко стало ее! Серега из второго подъезда, с болонкой, сказал: «Во, жена Бирюкова пошла…»; Петрович и Валька из ателье откровенно обернулись и посмотрели в сторону дома. Николай отчего-то напрягся. «Да, – сказал Валька – и Николай с внезапно проснувшимся – злобно-испуганным – раздражением исподлобья посмотрел на него: Валька – красивый, легко живущий мужик – менял жен каждый год, и когда говорил о них – слушать даже после стакана было противно. – Да… Трудно без мужика-то. Ну чё, по стакану, что ли?» И Николай, хотя у него и в мыслях не было пить, почему-то – с чувством какой-то благодарности – вытащил трешку (не на стакан, на бутылку) и протянул ее Вальке…