Среди молчания тетива лиственного лука Мэбэта спела свою песнь — короткую и страшную. За время малое, как треск сучка, он выпустил три стрелы и трое Ившей, вскрикнув от боли в простреленных ногах, повалились на снег.
— Может, все-таки поделимся? Вы мне оленя, я вам — жизнь, — повторил Мэбэт.
Ивши ничего не ответили.
Мэбэт взял постромки нарт и, обернувшись, сказал:
— Я так и думал, что вы согласитесь. Доброй охоты вам, родственники.
И прочь пошел, не оглядываясь.
Ту историю Ивши от других родов утаили, стыдно им было, что впятером не одолели одного. Однако, прошло время — прошел и стыд. Скоро среди людей таежных и тундровых, не было человека, не знавшего про Мэбэта, который ловит стрелы на лету и потому сам себе закон.
Так шла его жизнь, был он молод и рад себе. Даже боги не решались поднять свой гнев на столь счастливого человека. Все сходило ему с рук: бесплотные будто играли сами с собой, давая одному из смертных право не покоряться тому, чему покоряются все. Безоблачной участью Мэбэта забавлялись боги с людьми и люди мучились, глядя на эту невиданную жизнь. От сомнений и зависти они прозвали человека рода Вэла «любимцем божьим», и это прозвище он носил до конца дней. Но удивительнее всего было то, что Мэбэт чтил бесплотных не больше, чем смертных — хотя и не поносил богов, как это часто бывает меж простыми людьми, когда их преследуют неудачи.
Временами являлся божий любимец на большие праздники, куда съезжалось множество родов. Девушки и молодые женщины прятались от него, боясь быть наказанными отцами и мужьями за бесстыдный взгляд, который помимо воли загорался на их лицах при виде Мэбэта. Ростом он на голову превосходил всякого, был строен, прямоног и длиннорук, волосом светел, имел большие ясные глаза и скулы узкие, почти незаметные.
Но говорили старухи, что вряд ли какая из женщин, потрясенных красотой человека рода Вэла, согласилась бы с легким сердцем войти в его чум — настолько непохож был Мэбэт на тех мужчин, которые окружали женщин тайги, так же как их матерей, и матерей их матерей. И если бы не помнили люди отца и мать Мэбэта, то, наверное, сочли бы его подкидышем неведомого народа. Когда-то, рассказывали старики, много чужих племен прошло сквозь тайгу, но те времена были так давно, что ни самих народов, ни имен их никто из ныне живущих не помнил.
Ходил слух, что мать Мэбэта обольстил кто-то из богов или духов, и чтобы муж не убил ее, когда откроется обман, бесплотные загнали его в болото и утопили. Случилось это, когда мать ходила беременной и жаловалась родне на невыносимо тяжелый живот. Мэбэт знал о россказнях и благосклонно их не оспаривал. Он мало думал об удаче и славе — они приходили к нему сами, и потому ничего не стоили. Больше всего он любил думать о себе, со временем это стало одним из главных его удовольствий.
Бывало, пробовали укорять любимца божьего:
— Почему ты, имеющий силу, не имеешь богатства и знатного имени? Ты бы мог стать вождем и был бы лучшим вождем из всех, какие были и будут.
Мэбэт благодарил за похвалу и не удостаивал ответом. Это злило людей.
— Ты презираешь нас, и даже самым почтенным не оказываешь уважения.
— Разве почтенным мало уважения многих, что их задевает неуважение одного? — спрашивал он.
Тогда возмущение и злоба закипали в людях:
— Ты бьешь зверя в чужих угодьях, берешь чужое, ты — вор.
После таких слов улыбка опадала с лица Мэбэта, но отвечал он все так же ровно.
— Всякий человек берет столько, на сколько дано ему силы и разума. Не может младенец гнать зверя день за днем — его сил хватает лишь дотянуться до материнской груди. Сильный муж не станет охотиться на мышей, что шуршат в земле под ногами — это унижает его силу. А что унижает силу, то ее уменьшает. Всякий род и племя получили угодья по своим силам, ибо тому, кто умел в охоте и храбр в войне никогда не достанется меньше, чем он заслуживает. Поэтому я не беру чужого, а только свое и ничего свыше.
Люди ничего не могли сказать ему в ответ.
В год, когда Мэбэту исполнилось двадцать, был большой медвежий праздник. Сам, без помощников добыл он медведя, пировал в кругу старейших, и, казалось, не старейшие ему честь оказывают, а он им. Ел Мэбэт мало, доброго разговора не поддерживал — встал раньше других и, слегка поклонившись на прощание, пошел смотреть, как род человеческий, барахтаясь в снегу, сам с собой меряется силой. Улыбка не сходила с его лица — прекрасного, как образ другого мира.