Поднялся Мэбэт, и шли они долго, не встречая никого на пути. Неизвестно сколько времени протекло, когда уставший человек увидел, как что-то чернеет вдали.
— Это деревья, — сказал Войпель. — Там, совсем близко выход в мир, в тайгу.
Другим становилось пространство: исчезала ровная пустота, из снега возникали острые пни и мертвые деревья скрипели на ветру голыми ветвями.
Они шли и, наконец, наткнулись на человека. Он сидел на высоком комле упавшей сосны, болтал в воздухе ногами, обутыми в рваные пимы, и напевал, что-то бесконечное и известное одному ему. Завидев идущих, человек прервал песню.
— Здравствуй, Мэбэт, — закричал он радостно. — Пес у тебя шибко хорош — давно мечтал о таком. Да куда мне иметь хороших собак, они дорогие… А я ведь ждал тебя и рад видеть. Садись рядом.
Мэбэт узнал человека, и все, что было в десяти чумах вылетело из души и перестало существовать.
Перед ним был Езанга.
Мэбэт шел по границе миров и Тропа выворачивала его память. Он перебирал дни своей долгой, и теперь почти оконченной жизни, прожитой своевольно и без страданий. Многое представлялось ему иным. За некоторые из своих дел он так и не испытал боли, той, что называется виной и совестью.
Случалось, он поступал жестоко, но его жестокость была в пределах людских правил. Няруй за свою жизнь убил людей больше, чем Мэбэт зверей на охоте, и освежевал человечьих голов больше, чем любимец божий — звериных туш. Но так велело ремесло войны, оно не коснулось сердца Няруя, и душа вожака осталась чистой.
Даже мальчишка — разведчик Вайнотов — не отозвался укором в сердце Мэбэта, ибо сожалел любимец божий лишь о том, что никто на земле не узнает о мужестве, с которым маленький воин принял смерть. Он вспоминал похищенных женщин, но горе их семей было кратким. А кроме того, никому из похищенных Мэбэт не сделал зла.
Главное его раскаяние было в том, что он открыто презирал людей, своей силой унижал достоинство мужчин и, унижая, получал удовольствие. Боль их униженных душ передавалась ему и мучила. Но таких дней было много, все они сливались в один длинный день жизни любимца божьего. Мэбэт хотел вернуться в Тайгу и принимал эту боль как заслуженную.
Наконец, он проклял богов и мир, который они устроили на свою потеху. Если бы не видел он бесплотных, не верил бы в их существование. Но он видел, и от проклятий осталось в нем предчувствие — тяжкое, как ожидание войны. Проклятия его были искренни. Гибель Няруя и его войска прорезала в нем невидимую границу, и он еще не знал, что это граница добра и зла.
И не только о Вильчатой Стреле — о себе думал Мэбэт. Даже здесь на Тропе, на границе между жизнью и смертью, они играли им, играли в чужие ему, злые игры, играли с человеком, почти умершим — и победили.
Мэбэт перебирал прошедшую жизнь, как бисерную нить, и, перебирая, обманывал себя, обманывал тихо, украдкой, будто надеясь, что Тропа не доведет его до того дня, о котором на земле он не любил вспоминать, и наконец почти забыл. Но Тропа довела, и тот день предстал пред ним последним испытанием перед выходом в мир, явился тем самым человеком в рваных пимах и залатанной, почерневшей от сальной грязи, малице.
Человек сидел на комле, болтал ногами и пел что-то понятное только ему самому.
Мэбэт вспомнил: точно так же он сидел в его становище — болтал и пел — в тот день, когда был заключен меж ними колыбельный сговор.
По этому случаю Ядне готовила угощение, несла в чум оленью ногу и, проходя мимо мужа, шепнула ему с укоризной:
— Ну и родственника ты нашел…
Мэбэт улыбнулся:
— Какой есть — такого примешь.
Езанга, бедняк из рода Нэвасяда слыл человеком нелепым. Само прозвище его означало Запутавшийся в силке — в память о случае, над которым долго смеялись таежные роды, да и тундровые тоже.
Когда-то давно решил Езанга (тогда у него было другое прозвище) жениться, и на празднике приметил себе девушку — красивую и в богатой малице. Долго он смотрел на нее, терся в толпе, заглядывал то с одного бока, то с другого и, насмотревшись всласть, ткнул в бок стоявшего рядом знакомого парня.
— Какая девушка красивая, — сказал он так громко, что услышали все. — Ну очень красивая. И одежда хороша, видно богатые у нее родители. Я бы женился на ней, ой, как я бы женился на ней!
Парень прыснул. Мало того, что Езанга был беден, внешность он имел невзрачную и даже смешную: ростом мал, кривоног, ходил, будто приплясывал, и скулы у него были такие широкие, а глаза настолько узкие, что, казалось, у богов едва хватило кожи, чтобы обтянуть такое лицо. Оттого трудно было различить, когда Езанга улыбается, когда нет. Хотя улыбался он чаще, чем был серьезен, и всем людям радовался, будто родственникам после долгой разлуки. Не различал он ни больших, ни малых, с почтенными разговаривал, как с детьми, а с детьми, как с почтенными. Без песни шагу не ступал, а песен тех не понимал никто.