– Не каждый находит в себе смирение и терпение Иисуса, - ответил поэт.
– Святая правда, – признал я.
Сцена, на которой проводил репетиции театр Риттера, представляла собой огромный деревянный сарай, обнесённый кривым забором из трухлявых досок. На входе стоял на страже один из актёров, так как театральные труппы обычно старательно защищали свои секреты (или, по крайней мере, делали вид, что это так). На актёра был надет рыжий парик и приклеена фальшивая борода с раздвоенными концами. В руках он сжимал здоровенный обоюдоострый топор. Увидев нас, он помахал им в воздухе, и по лёгкости, с которой он это сделал, я понял, что топор, должно быть, деревянный, но, чтобы обмануть зрителей, лезвия окрашены серебристой краской.
– Хайнц! - Воскликнул он. - Входи, парни уже заждались!
– Андреас Куфельберг, - Представил его Риттер с улыбкой. - В земном мире блудный сын почтенной купеческой семьи, а во вселенной великого искусства - Танкред Рыжий, кровожадный вождь варваров.
– Аррррр! - Взрычал актёр, возведя глаза к небу и потрясая топором.
продекламировал он хриплым голосом.
Я зааплодировал, и он просиял и поклонился.
– Мастер Мордимер Маддердин из Святого Официума, - пояснил ему Риттер и с полуироничной-полуозорной усмешкой ожидал реакции товарища.
Куфельберг, однако, нимало не был обеспокоен его словами.
продекламировал он снова.
Я вздрогнул.
– Насколько я знаю, запрещено ставить подобные драмы, - сообщил я. - И, судя по этим строкам, полагаю, что пьеса должна получить разрешение цензуры.
Куфельберг громко захохотал. Я заметил, что у него крепкие, здоровые и белые зубы - редкость в наше время.
– Я просто актёр, как говорится, комедиант, - сказал он с наигранной скромностью. - И мне сложно судить о высоком искусстве. В целом, о любом искусстве. Но то, что сочинил Хайнц, мне нравится. Аааааррррр, – взревел он снова, обнажая зубы. - Я Танкред Рыжий, убийца дев и ужас епископов!
– Наоборот, – буркнул Риттер холодным тоном.
– Ну да, - признал актёр через минуту. - Это из последней сцены, - пояснил он, - но и раньше есть немало хороших сцен. Я надеюсь, что вы не вырежете слишком много, потому что это было бы прискорбно.
– Я присутствую здесь как частное лицо, – заверил я, хотя и знал, что они не поверят.
Признаюсь, что мой интерес к литературе родился в результате случая. Конечно, в Академии Инквизиториума мы изучали некоторые из современных и древних произведений, и наши преподаватели объясняли, как в невинных, казалось бы, текстах, можно отыскать богохульные ереси. Вы удивились бы, любезные мои, зная, как много может прочитать между строк опытный инквизитор. Тем не менее, знание современной литературы, всех этих драм, комедий, стихов, эпиграмм и гротесков, я получил благодаря мастеру-печатнику Мактоберту. Однажды у меня была возможность очистить его от несправедливых обвинений завистников (да, да, нашлись люди, которые считали, что святое пламя инквизиции можно использовать в подлых целях), и печатник в благодарность подарил мне образцы своих работ. Сложенные в большую кучу в моей квартире, они скрасили немало моих свободных часов.
Я, конечно, далёк от того, чтобы считаться экспертом в новейших театральных веяниях, и с полным смирением признаю, что имею весьма смутное представление о том, какие звезды сияют ярче всех на небосводе высокого искусства. Несмотря на свой размер, Хез не был в числе городов, наиболее посещаемых артистами. Имперская столица легко обходила нас, возможно, потому, что Святейший Папа и его службы закрывали глаза на выходки поэтов, драматургов и художников. А в Хезе, под твёрдой рукой Его Преосвященства, всегда недоставало творческой свободы. Кроме того, епископ Герсард полагал, что шутов, жонглёров и канатоходцев вполне достаточно, чтобы развлечь его подданных, а организация необходимого количества религиозных постановок скрасит мирянам их повседневную жизнь.
– А Илона? – спросил Риттер, понизив голос. - Уже приехала?
Куфельберг кивнул.
– Да, да. Приехала, – ответил он.
Потом опять возвёл глаза к небу и, закрыв глаза, продекламировал с чувством: