И тут Делайла осеклась. Потому что она увидела краем глаза мимолетную вспышку света на крыше высотного дома. Американка и дочь морского пехотинца, она сразу поняла, что это значит — то, что на крыше дома залег снайпер.
Боевик, который держал Делайлу был от нее ближе всего — потому он и умер первым. Пуля попала ему в позвоночник — и он рухнул на землю, увлекая за собой пленную американку. А через долю секунды — умер и Исмаил, верхушка его головы разлетелась на части — и заляпанные кровью очки разлетелись на две части и отлетели на несколько метров. А третьим — умер боевик, стоящий у канистр с бензином, он тяжело упал вперед на эти канистры и закрыл их собой и теперь — поджечь заложников было не так-то просто…
Сержант открыл беглый огонь по двору, поражая цель за целью. Небольшое, нетипичное для снайпера расстояние, чрезвычайно емкий магазин, подходящий прицел с большим углом зрения и глушитель и скученность целей на небольшом участке дали ему возможность вести шквальный огонь со скоростью больше, чем выстрел в секунду. Нигде, ни в Ираке, ни в Афганистане ему не дали бы так действовать — но тут он был один и он был в своем праве. Малочисленность спасательной команды вполне компенсировалась подходящим оружием, решительностью и жестокостью. Единственным шансом для боевиков было метнуться вперед, под защиту кирпичной ограды, которую не могли пробить пули — но никто не воспользовался этим шансом. Боевики с криками заметались по двору, падая как колосья под серпом. Кто-то открыл огонь — но попал только по своим, кто-то — споткнулся о тело и упал. Кто был ближе к дверям миссии — в панике бросился на улицу, ни о каком организованном сопротивлении не могло быть и речи. Экстремисты просто умирали один за другим — а сержант испытывал странное удовольствие от стрельбы по ним. Он был профессионалом — таким же профессионалом, какими бывают врачи, учителя, писатели, юристы. Как и все профессионалы, он прекрасно понимал суть своей профессии — убивать — и испытывал раздражение от ограничений, которые на него накладывало командование, и которое он накладывал на себя сам, своими моральными нормами. Но теперь моральных ограничений не было — он был в своем праве, он спасал свою дочь и он вел огонь по ублюдкам, которые хотели заживо сжечь людей. Не было ни командования, ни наблюдателя — никого. Ему не надо было отвлекаться на перезарядку, на поиск цели, он вел огонь почти в максимально возможном темпе. И он понимал что, скорее всего никто и никогда еще так не стрелял и вряд ли что-либо иное сможет так полно подойти под понятие «уничтожение». Разве что гитлеровские газовые камеры.
Ему удалось убить не меньше тридцати боевиков, прежде чем спасательной группе из двух человек удалось прорваться внутрь комплекса. Оказавшись внутри — они одним движением нахлобучили на себя ярко-красные шутовские колпаки. Смешного в этом ничего не было — они не могли их надеть заранее, потому что привлекли бы к себе внимание — и они не могли не надеть их сейчас. Привлекать внимание было уже некого — во внутреннем дворе все мужчины были мертвы, дворик был буквально завален трупами. А для снайпера — красный колпак служит отличным знаком для мгновенного опознания — потому что они одеты как боевики, имеют оружие и снайпер, поймав на долю секунды голову любого из них в прицел — мог запросто нажать на спуск. А этого — допустить было нельзя…
— Палач, мы вошли! Мы внутри!
— Чарли, вас понял, держу улицу!
Израсходовав чуть больше трети патронов — сержант переложил цевье винтовки так, чтобы держать под контролем улицу. Глушитель и правильно выбранная позиция и тактика сделали свое дело — большая часть не то что города — но и улицы до сих пор не понимала, что происходит. Не было выстрелов… если бы они были — это моментально подняло бы на ноги весь город… но тут их не было. Просто — с криками бежали люди, дети, некоторые — забрызганные кровью… чужой кровью, сержант не попал ни в одну женщину, ни в одного ребенка. Пока разберутся…
Сержант не стал стрелять по улице… пусть даже там и были вооруженные люди, законные цели при любом раскладе. Пусть состояние неопределенности продлится подольше… ему это только на руку…
Дальше по улице — в магазине, принадлежащем какому-то торговцу не из местных… точнее, принадлежавшему — у самой двери на полу сидел человек. В руках у человека был автомат Калашникова, в глазах — ненависть, на голове — черный платок с шахадой (нет Бога кроме Аллаха и Мохаммед пророк Его). А в голове была боль. Эта боль преследовала его уже много лет… еще с тех времен, когда он был подростком. В какие-то дни она, эта боль была столь слабой и незаметной, что ее можно было сравнить с легким, едва заметным ветерком с моря, в какие то дни она превращалась в ураган, подобно тем, что переворачивает траулеры рыбаков и отнимает мужчин у семей. В эти дни — он или лежал и стонал или метался по лагерю как лев и даже самые верные из его воинов — не смели показаться ему на глаза. Эту рану он получил на Джихаде Аллаха — и после приступов — он просил прощения у Аллаха и делал итикафы[36] — потому что в дни приступов он сомневался в Аллахе. Если он существует — зачем такие мучения он посылает одному из вернейших его воинов, который ведет джихад больше двадцати лет.
36
Итикаф — что-то вроде продвинутого намаза, человек на три дня отгораживается от всего мирского, сидит в мечети, совершает намазы или читает книги на религиозную тематику, постится. Итикаф делают по желанию.