Короче, приглашен я был уже на следующий за моим прибытием вечер и стал нарасхват – благодаря не столько умным речам, сколько моему необычному наряду. Надеюсь, мой казакин из лазурной камки, отороченный собольим мехом, атласные шальвары цвета старого хереса (дань национальным вкусам), мягкие, до половины икры, коричневые сапожки, а в особенности белый шелковый тюрбо с горделивым страусовым эгретом, из-под изумрудов которого до самого парчового кушака с до эфеса заткнутой за него кривой скондской сабли ниспадали мои золотые от природы и посеребренные временем кудри, – все эти прекрасные вещи до сих пор кочуют по страницам модных журналов как пример напыщенной павлиньей экзотики. Или – образа той легендарной птицы Симург, что составлена изо всей летящей в небесах стаи. А поскольку пребывал я не в той стороне, но как раз в противоположной, благодарные готийцы присвоили мне титул «графа Феникса».
Не следует полагать, что я на самом деле занимался одними пустяками. Здешняя «жертвенная» молодежь, которую политика не трогала лишь по видимости, обладала остротой ума, свежестью взгляда и отвагой души тем бо́льшими, что именно эти качества изо всех них упорно пытались вытравить. А еще оба пола в равной мере тянулись к неканонической образованности. Ну и к великолепным узорным шалям из козьей шерсти, так хорошо защищавшим неглиже дам от пронизывающего ветра Сьерры-Мораны, коварной цепи гор, откуда в сей грешный мир спускались погибельные близнецы – лихорадка с лихоманкой. К моему тюрбану, который присвоили себе ученые дамы средних лет в качестве знака своей особой власти над мужчиной – власти изысканного разума. К восточным и западным, «заревым» и «закатным» ароматам в крепких хрустальных сосудах с притертой пробкой: отдельно для дам, отдельно для их кавалеров.(Про Скондию тут говорили, что в ней заключены даже не две, а три стороны света: север, восток и запад. Быть неукротимым Югом, как ни странно, – прерогатива Вестфольда.) К моей музыке и стихам, притчам и просто саркастическим репликам. К самой моей персоне – муж и жена в одном флаконе.
А что я в этих модных салонах, между прочим, встречал и привечал всех здешних потайных и глубоко закопавших себя скондийцев родом из нашего Братства – и уж какие это были интересные люди! – это почти всем было невдомек.
И что готские красавицы гибкостью ума, силой характера и мягкой властностью были куда более сходны с моими любимыми скондийками, чем думали мы все, я тоже убеждался на собственном опыте всё больше и больше.
Это благодаря их умиротворяющему влиянию обладатели длинных штанов пресытились игрой в смерть и захотели приложить усилия к чему-то куда более жизнеутверждающему. Поиграть уже с самим бытием, так сказать.
Словом, когда я, наконец, с почетом и караулом убрался из столицы, дабы нанести приватный визит королю франзонскому и конунгу вестфольдскому Ортосу Первому в его собственной резиденции – заново укрепленном городе Ромалин, – это выглядело как длинный праздничный ковер, что колеса моего экипажа разворачивали по мере продвижения вглубь страны моего любимого Великого Медвежонка. Иначе говоря, я всерьез собирался преподнести моему питомцу Готию, причитающуюся ему по наследству, как давно созревший плод.
Молодой король, как я знал, за годы не вполне самостоятельного правления успел крепко прославиться среди своих верных подданных тем, что почти неосознанно впадал в искреннее восхищение каждой особью женского пола от двенадцати до примерно пятидесяти – лишь бы на ней была юбчонка, а под юбчонкой огонек, как говорится, – и устраивал вокруг этой не столь уж неприступной крепости правильную осаду. Что, разумеется, давало в итоге невиданный прирост франзонского населения. С моими фрайбургцами и прочими вестфольдерами дело обстояло не так радужно, хотя королевское достоинство и в этих его владениях было на высоте. Просто девушки тут водились посерьёзнее и ни на что меньшее, чем конкубинат, не соглашались.
Однако Ортосов дар в нынешней обстановке пропадал втуне, ибо назревало некое всефранзонское сакральное действо. Именно – короля как раз собрались проверять и короновать при помощи некоей допотопной церемонии. Оттого я так и не смог подступиться к своему королю, хотя получил заверения в его непреходящей ко мне симпатии и именной билет на сакральное представление, которое долженствовало произойти буквально на следующее утро после вручения мною верительных грамот. (На самом деле, я передал не посольские пергамены, но надушенную, недвусмысленно дамского вида записочку – прямо в руки камердинеру, что числился у нас в сочувствующих. Духи были, естественно, не только симпатичные, но и симпатические.)
Итак, с самого раннего утра я поспешил на главную площадь Ромалина, где уже с ночи были установлены кольцеобразные трибуны для знатных зрителей, а на них вразброс положены мягкие кожаные подушки. Это напомнило мне нечто из вробуржского быта, но мимолетно. А когда король вышел из врат собора, такой юный, в одной рубахе белого полотна… Тогда я вспомнил себя и тот поединок, что резко переломил мою судьбу надвое. Те же семнадцать… нет, постой, Орту идет уже тридцатый год, хотя вот сейчас этого совершенно не видать. И это испытание зрелости.
Потому что происходящее на глазах многочисленных сановитых и простых зрителей и в самом деле более всего походило на Суд Божий, который должен был доказать собравшимся естественное и прирожденное право королевской крови властвовать над ними. Коронационный клинок, древний меч франзонских королей под названием «Кларент» должен был признать нового владельца.
И дело было не в той ущербности рождения Орта, которую еле помнили. Не в его юности. Но в том, что он многие годы пребывал в скондийских аманатах, и это подленькое, подспудное стремление уязвить чужака…
Но к делу. Вот что мы увидели.
Посередине огороженной трибунами площади наподобие алтаря возвышалась базальтовая глыба. На нее был водружен плашмя огромный двуручный клинок. И клянусь всем святым: его лезвие имело отчетливо малиновый оттенок, рукоять – тускло-бурый, а вокруг дрожало прозрачное на ярком свету голубоватое пламя.
Орт подошел и бестрепетно принял меч в обе протянутых руки…
Что это для него значило? Я лихорадочно перебирал варианты. Разумеется, нас всех учили побеждать, казалось бы, непреложную боль силой воли. Нам показывали, как от одной силы внушения у человека, которому объявили, что к его руке прикладывают раскаленную монету, появлялся круглый ожог – и тут же учили, как можно вывернуть ситуацию наизнанку. Если о холодный металл можно ожечься, значит, можно невредимо перенести раскаленный – вот что говорили нам и показывали на примере.
Но если всё, что мы тут видели, – лишь священный обман, ритуальное зрелище, своего рода метафора, как такой же обнаженный меч, в легенде подвешенный над головой властителя…
Я не додумал. Король торжественно поднял Кларент перед собой, как бы протягивая всем жаждущим. Опустил на ложе – пламя погасло, будто поглощенное его руками, – и с торжеством показал всем чистые, по-мужски чуть загрубелые ладони.
Однако тотчас же пажи накинули на его плечи широкую бархатную мантию, сплошь расшитую золотом по пурпуру оттенка голубиной крови. И король торжественно – то бишь с торжеством – отправился восвояси.
Я спустился с возвышения и уже вышел за пределы площади, когда ко мне подошел, наверное, самый юный из Ортовых дворянских мальчишек.
– Сьёр Арман Шпинель де Лорм?
Я с важностью и легким недоумением кивнул. Давно меня не называли так – очень давно!
– Его Величество срочно просит вас пожаловать к нему. Он всенепременно желает видеть вас до подготовки к коронации…
Мальчишка, как видно, растратил весь запас воздуха на длинные словеса – и теперь судорожно вдохнул новую порцию, не такую официозную.