– Я… принимаю, – говорит он с трудом.
Мы выиграли. Все трое.
Разумеется, мы уезжаем отсюда. Как может остаться в городе тот, кого видели рядом с палачом, кто даже опустился до того, чтобы наняться к нему на службу? И сам палач, который не прошел испытания? И вечный бродяга лекарь, что то ли навязался в эту компанию, то ли привязал ее к себе?
Туфейлиус купил мне каракового мерина, Арману достался крепкий буланый мул, по уверениям хозяина, на редкость спокойного нрава. Кобыла на дороге – это, знаете ли, для конских мужчин волнительно. Где невидимая жена Сайфуллы – снова неясно. Да, кстати, ради чего он прибрал к рукам скимитар-забияку и где меч теперь? У седла нашей Дюльдюль я его так ни разу не увидел…
В отличие от моего меча под названием «Древо» и длиннейшей тонкой шпаги, которой – наряду с кинжалом – украсился наш новый помощник. Как я и догадался, это почти что рапира с круглой прорезной чашкой, причем такая же нарядная и золотая, как сам Арман. Мул от нее явно не в восторге – его то и дело бьет концом шпаги по крупу; однако мальчик упорствует в ношении своего аристократического причиндала.
Кстати, во всем прочем Шпинель ведет себя тихо, и я знаю почему.
В первый же вечер я приказал, чтобы гонор с него посбить:
– Уж коли ты подмастерье, перетряхни в укладке мои носильные вещи. А то моль еще заведется. Девицы городские как раз лаванду сушат и в саше кладут, вот и проложи одежду этими мешочками.
И, всеконечно, он наткнулся на тот мой плащ. На его красную сторону.
– Это же четыре евангелиста, – говорит наш ученый мальчик. – Бык, лев, орел и ангел. Или просто человек.
Я хотел этого узнавания – и не хотел. Как наш Туфейлиус, предпочел, чтобы всё совершилось не по моей – Его воле.
А на следующее за вечером раннее утро, уже при выезде из главных городских ворот Фрайбурга, была встреча.
Женщина в дорогом лазурном плаще и синем капоре замужней дамы выступила из полутьмы и взяла моего скакуна под уздцы. Смугла, черноволоса, кареглаза, не так уже и молода, но хороша собой на удивление. И синева ей к лицу.
– Спасибо тебе, мейстер, благодарю тебя, хаким Сейфулла ибн-Якзан. Дайте в последний раз на сына посмотреть.
Марион. Дама Марион. Я-то представил себе некую блистательную гетеру, куртизанку, как бы повзрослевшую копию нашего Армана. Это что, сам кардинал был такой светловолосый красавчик в юности?
Тем временем мать и сын тихо и торопливо переговариваются, из рук в руки переходят тугие свертки: судя по форме, золотые динары, тонкое сменное белье, какие-то лекарства или просто памятки. Наконец дама де Лорм отпускает сыновнее стремя и подходит ко мне:
– Сын хочет, чтобы я отдала кольцо тебе, Хельмут.
Ну конечно. Всякие сувениры так на меня и сыплются.
Тяжелое, извитое серебряное кольцо, что годится мне разве что на мизинец, и в нем прозрачный коричневато-черный самоцвет. Горный хрусталь. Морион – как знак амазонки и охотницы, Девы Марион, что танцует у майского шеста в день Святой Вальпургии.
IV. Друзья получают своего монаха
Перебирался за пустяк сквозь уйму переправ,
Гнилых подошв не замочив, тряпья не затрепав;
Мне от не знай каких щедрот вся в лен дана земля:
Я генерал степных широт, полковник ковыля.
Мы в пути, снова пылит дорога под копытами наших скакунов, и я получаю возможность предаться своим не таким уж утешительным мыслям.
Ну, положим, я пригреб к нашей компании самого натурального дворянина и самого неподдельного ханифа. Первый едет с левой стороны, второй – с правой. Тоже, знаете, прибыль. Получил какой-то странноватый меч – скандинавский с подозрительно персидской надписью. Кто бы мне ее на норманнский перевел? Тоже нечто – безоружный в наше время что голый. Вот и Сейфулла оттого же спешит одеться во все стальное.
И вот еще прибавка – какое-то странное колечко. Металл недорогой, да и камень простенький, но оба со смыслом. Ободок – хитрое переплетение двух виноградных лоз, овальный камень, почти черный, но как бы светящийся изнутри, походит на щит. Христос как защита?
На ходу я поворачиваю неплотно сидящий перстень и снимаю с мизинца. Стаскиваю с шеи мой охранный талисман и продеваю гайтан сквозь само кольцо. Удивительное дело! Оно ложится точно поперек «куриного бога» и так четко, будто выгнуто по его мерке. Еще бы ладанку приобрести или сшить на одном из привалов…
А пока мы снова вынуждены искать работу по душе. По душе?
Когда мне становится особенно скверно и тошно от того, что я делаю, я вспоминаю, что до утверждения нашей гильдии с ее законами и правилами дело казнения преступника возлагалось на плечи его жертв, что по временам были такими хрупкими…
Представьте себе пожилую вдову, которая пристально изучает инструкцию по колесованию вора, похитившего из ее дома серебряную посуду и мужнино золотое распятие, – и тогда вы поймете, от какого кошмара мы избавляем приличное общество.
Становясь сами этим кошмаром.
На очередном привале Туфейлиус просит меня постругать щепки для костра моим запазушным ножичком, а сам достает из глубины своих безупречных одежд тряпку и полировочную пасту на воске. Его разнообразная снасть тоже нуждается в уходе.
Арман с некоторым отвращением берется за кремень и огниво, мешочек с крупой и мешалку. Ничего, пускай потренируется, думаю я, заправляя нитку в иглу с большим ушком, которую дал мне Сейфулла. В армии его бы живо научили пшено варить в горсти и подворотнички к кольчуге пришивать.
Сам лекарь, окончив протирать свои инструменты, берется за пояс с кармашками, который носит на голом теле, расшивает его и начинает пересчитывать золотые. Вот, кстати, почему у него всегда при себе швейные принадлежности: поясок потом обратно зашить требуется.
– Туфейлиус, – спрашивает Арман, – а для чего тебе столько денег?
– Каждый ханиф должен быть богат, – степенно поясняет Сейфулла. – Ради своих жен и детей, которые его состояние и достояние по смерти на клочки разорвут, следуя закону шариата. А вначале каждой супруге махр надо выделить – это женская доля, без которой брак не брак. Еще иногда калымом его заменяют, платой тем, кто воспитал девицу, но это не совсем по закону. Вот я мою милую Рабию и вообще дважды оплатил. Как сироту и воспитанницу выкупил у моего доброго знакомого Хасана ибн Саббаха Аламути, а потом передал ей в махр… ну, неважно что. Еще и должен остался.
– Стыдно мужчине покупать женщину, – некстати вставляет Арман свою реплику.
– Уж не более, чем женщине – мужчину, как водится в ваших краях, – парирует Туфейлиус.
На том спор затухает, потому как от котелка с варевом начинает валить густой черный дым. По счастью, ячневая каша еще не совсем пропала, только хорошенько прикипела к днищу. Ну, это дело поправимое.
Когда всё съедено, Туфейлиус, чистоплотный, как кошка, удаляется на речку для очередного помыва, а мы с моим новым помощником в некотором отдалении от него драим котелок с песочком.
– Хельмут, вы оба уже меня никому не выдадите, – вдруг говорит Шпинель, опуская голову к обгоревшей посуде.
– В жизни всегда есть место предательству, – отвечаю я. – Но ведь нельзя оттого не доверять и не доверяться никому.
– Это о причине, – говорит он совсем тихо. – То, чего все от меня домогались. Убитый законник приговор хотел подписать одной женщине… ведьме. Знаешь ведь, что церковники сами не убивают, а просят светский суд казнить милосердно и без пролития крови.
– Угм. Костром, как раньше за измену мужу.
Это, кстати, не самое худшее из терзаний – с колесованием и рядом не стояло.
– А теперь я и не знаю, спасло ее это или нет.
– Милая твоя?
Шпинель даже смеется:
– Нет. Ничья пока. Просто отец и мать ее знали. Хорошо. Отец настаивал на пожизненном церковном заключении, но он был на суде не один. Так мерзко вышло.
– Думаю, погоды твое вмешательство не сделало никакой. Я уже говорил, что в жизни всегда есть место подлости? Но и доброте тоже, знаешь ли, – иногда ее находишь не в том месте, где положено.