Вода в бадье уже остывала, когда я погрузилась в нее по самый подбородок, а невеселые мысли не оставляли меня. Несмотря на удовлетворение в споре по вопросу о том, какую одежду мне носить, я пыталась отгадать загадку: отчего принц отвергает меня? Была уязвлена моя гордость, самый факт его отказа возмущал меня — разве у меня в роду не было бесконечной череды гордых женщин? А себя я считала не последней среди них. Разве в них не отражались мои совершенства? В моей крови горел их огонь. Мое самоуважение основывалось во многом на их понимании того, как следует и как не следует поступать. Их призраки преследовали меня, с самого детства я слышала легенды об их деяниях.
И что бы они сказали, видя, как смиренно я переношу отсутствие Людовика? Уж наверняка мои бабушки и прапрабабушки призвали бы меня к ответу!
Такие, например, как Филиппа, бабушка с отцовской стороны. Высокоумная и несгибаемая, она жила по твердым правилам долга, покорности воле Божией и не забывала о том почтении, которое полагалось ей как наследнице графства Тулузского. Сильная духом женщина — пусть мне и трудно примириться с тем, что свои последние дни она решила провести среди монахинь аббатства Фонтевро, оскорбляя слух Господа Бога своими молитвами о мести: девятый герцог, ее супруг и мой дед, открыто жил со своей любовницей под носом у Филиппы, в ее собственном дворце! Я бы не уступила поля битвы. Объявила бы войну своему пренебрегшему долгом супругу, который посмел унизить меня, и той выскочке-потаскушке, которая захватила себе мое ложе.
А может, и не объявила бы.
Ведь эта потаскушка, Данжероса, была моей бабушкой с материнской стороны. Будучи женой виконта де Шательро, она как-то увидела моего деда Гильома во всей красе: в кольчуге, при полном вооружении, — и влюбилась в него, погрузилась в эту любовь с головой, как ныряет в морские волны птица олуша у берегов близ Бордо. Гильом тоже влюбился в нее, да так, что взял и похитил ее прямо из опочивальни (против чего Данжероса ничуть не возражала), увез в свой дворец в Пуатье, а там поселил в только что построенной башне Мобержон. Они предались безумствам любви и не делали тайны из своей греховной связи. Данжероса лишь гордо вскидывала голову, когда весь свет осуждал ее, а герцог Гильом велел нарисовать портрет дамы сердца на лицевой стороне своего щита. Он хвастал тем, что таково его желание — идти на битву, неся ее изображение, как она столь часто и охотно несла на ложе груз его тела.
Шутка в дурном тоне. Дедушка просто обожал грубоватый юмор.
Ни разу не пожалела Данжероса о своем выборе. Она была наложницей деда до самой его смерти и умела добиться от своего непредсказуемого любовника относительной верности, ибо воля у нее была железная, к тому же хитростью она обладала просто страшной. Раз уж она не могла заполучить герцога Гильома на свое ложе законным путем — пусть тогда ее дочь получит в мужья сына Гильома. Так дочь Данжеросы, Аэнора, была просватана за моего отца. Если угодно, Данжероса устроила семейный брак.
Что подумала бы сейчас обо мне Данжероса?
— Я что, такая уродина? Не вызываю никаких желаний? — спросила я у Аэлиты.
Но я и сама знала, что ответ будет отрицательным. Знала и то, что все прослышат: мой супруг решил не делить со мною ложе, он находит больше удовольствия в том, чтобы преклонять колена перед распятием, нежели в том, чтобы быть со мной.
— Думаешь, я ему совсем не нравлюсь?
— Думаю, он находит тебя слишком красивой, — проворковала Аэлита, утешая меня.
Она расчесывала мои волосы.
— Только не в замшевых штанах.
— Он мужчина. Что он в этом понимает?
— Я уж думала, он целую бурю тут устроит, покажет характер, когда я отказалась…
— Сомневаюсь, что у него вообще есть характер, — возразила Аэлита.
— Быть может, ты и права. — Впрочем, на миг мне действительно показалось, что в нем вспыхнул настоящий гнев и Людовик с трудом его сдержал… — Но почему же он не желает меня?
— Он не знает женщин. Не знает, как ублажать их. А вот его кузен сеньор Рауль не стал бы уклоняться, готова поклясться…
Я шлепнула сестру по руке, потому что она больно потянула меня за волосы, но она только рассмеялась.
— Вот уж не знаю, хочет ли он ублажать меня.
Я мрачно посмотрела на свои коленки, высунувшиеся из воды.
— Из-за тебя, Элеонора, ему не стало легче жить на свете, — сделала вывод Аэлита, и, думаю, она была права. — Ты поспорила с ним о том, как тебе ехать — как ты хочешь или как он хочет, а потом — что ты будешь носить, а что нет.