Возвращаясь к разговору, комбриг показал Водовозову, чтобы он сел и успокоился.
— Ты говоришь, буржуев неохота кормить, — напомнил Григорий Иванович. — Как будто в городе одни буржуи. Смотри: топор тебе надо? Надо. А вилы? А плуг? Молотилку? Все надо. Кто же тебе все это делает-то? Кто? Рабочий. Ему надо и железо добыть и выплавить, и уголь всякий. Да мало ли… Или ты думаешь: рабочий в городе шляпу купил, задрал ее на затылок и пошел себе бренчать полтинникам и в кармане? Но так оно все. Совсем не так.
Заминая неловкость, Милкин примирительно заметил:
— Вот так бы и растолковали сразу. А то сдавай — и все! Нож к горлу.
Со своего места Милованов проворчал:
— Мужик власть уважает — уважь и власть мужика. Капни ему масла на голову — он тебе из себя вылезет, в проруби искупается. А за горло хватать — кому это поглянется?
— Тоже правильно, — согласился Котовский. — Только когда капать-то было? Деникин под Москвой стоял.
— Это так, — с легким вздохом подтвердил кто-то из последнего ряда.
Милованов ничего не сказал и с непримиримым видом отвернулся. Сбоку его лупоглазие заметно особенно, — кажется, стукни человека по лбу, глаза так и выскочат.
Пока тянулось неловкое молчание, Григорий Иванович незаметно наблюдал за ним издали. Что ж, с этим человеком все было ясно. Ну а остальные-то?
— Да-а… — раздавались вокруг вздохи. — К-гм…
Котовский терпеливо выжидал.
Затеяв спор и ничего не доказав, мужики чувствовали себя побито. Но, высказав все, что лежало на душе, стали доступнее, проще. Теперь бы самое время о новом разузнать. Старое — что? Пережили — и слава богу… Сидор Матвеич, как своего, деревенского, хитровато ткнул комбрига в бок.
— С разверсткой-то что? Слух был, будто ее похерили, окаянную. Верить, нет?
Глаза у старика неожиданно оказались живые, бойкие и немалого ума.
— Слух… — рассмеялся Григорий Иванович. — Написано везде. Своими глазами все читал.
— A-а… обману не выйдет? — И старался изо всех сил заглянуть в глаза поглубже, добираясь до самого дна души.
Дотошность старика все больше веселила комбрига:
— Да что ты, дедушка! Сам Ленин приказал.
— Так, так, так… — Мужики, пихаясь, полезли ближе, вытянули шеи, — И как же теперь будет? Мы уж тут всяко думали. Неуж одним налогом всех накормите?
Сидят не дышат, глядят в самый рот. Ну что ты с ними будешь делать! Опять не верят… Григорий Иванович закряхтел, снял фуражку и повесил ее на рукоятку шашки. Морщась, расстегнул пуговицы на воротнике.
— Не понимаю я вас, мужики. Вроде с головами, а рассуждаете, как малые дети. Налогу, если его собирать по правилам, — во, по уши хватит.
— Чего же раньше-то?
— А вот и считай, чего раньше, — стал загибать пальцы. — На Дону война? На Кубани война? На Украине — сами знаете… Да и Сибирь… Си-бирь! Соображайте.
Откинулись, вздохнули.
— Похоже, так. Сходится… А правду, нет говорят, будто в Сибири народ по колено в зерне ходит?
— А реки молоком текут? — весело подхватил Григорий Иванович. — Всяко живут, и хорошо, и плохо. Как везде. Я эту Сибирь насквозь прошел, насмотрелся.
— Не из Японии, случаем? — встрепенулся Сидор Матвеич.
— Почти оттуда, дедушка. С Амура.
— Пешком?
— А всяко. Иногда и ползком.
Сильно потянуло едким табачным дымом. Григорий Иванович завертел головой: откуда ото? Сверху, из окна, свешивался Емельян — лежал животом на подоконнике и слушал.
— С налогом-то… — напомнил он, спрятав руку с цигаркой.
Появился Юцевич, деликатно стал так, чтобы комбриг увидел его и понял — есть дело, но Григорий Иванович показал ему: мол, обожди. Пробежал через двор Черныш, ведя за повод Орлика. Лоснящийся жеребец потянулся было к хозяину, Черныш дернул его и увел.
— А что налог? — с некоторым наигрышем удивился Григорий Иванович. — С налогом, по-моему, ясней ясного.
— Ладно, не томи, — ворчливо подпихнул его Сидор Матвеич. — Знаешь — расскажи. Ты приехал и уехал, а нам — жить.
Двумя пальцами Григорий Иванович взял себя за переносицу, зажмурился. Если он правильно запомнил, то декретом ВЦИК общая сумма налога устанавливалась примерно в 240 миллионов пудов. Это для начала, поспешил добавить, в дальнейшем она будет снижаться и снижаться. («Вот армию здорово сократим. Сколько мужиков сразу за дело примется!») Очень важно в декрете вот что: каждому крестьянину еще до весеннего сева будет известно, сколько хлеба он должен сдать осенью. Значит, каждый заранее сможет рассчитать: столько-то он соберет, столько-то сдаст в налог, а столько-то останется ему, делай с этим хлебом что захочешь. И вот еще: кто победней, с тех и налог поменьше, а есть и такие, с кого на первых порах вообще не возьмут ни зернышка, пускай сначала как следует встанут на ноги.
— Классовый принцип. С богатого — побольше, с бедного — совсем почти ничего. Там несколько налоговых разрядов установлено.
Милованов насторожился:
— А кто по разрядам будет разносить?
— Как — кто? Сами. Кого вам еще надо?
— Опять, значит!.. — Милованов едва сдержался, чтобы не выругаться. — То на то и поменяли. Посадят кого- нибудь, он и начнет…
— А вы на что? — спросил комбриг.
— Много нас тут спрашивают…
— Ты не мели, не мели! — прикрикнул на него сверху Емельян. — Язык, гляжу, большой стал.
Милованов затих и отступил, но комбриг видел, что слушатели отчего-то жмутся, кое-кто разочарованно полез в затылок. Оказывается, смущает всех самая что ни на есть пустяковина: каким образом будет начисляться налог?
— Да вы что? — удивился Григорий Иванович. — Ну давайте вместе считать, раз такое дело… Вот, скажем, двор, где всего по полдесятины на едока. Есть ведь такие? Есть. Скажите мне: сколько он зерна на десятине соберет? Ну?
Ежатся, молчат. Наконец кто-то:
— Загодя как считать? Земелька у нас средненькая, жизнь серенькая… Урожай сам-пят, сам-шест, а если сам- сем, считай — бог послал.
Бестолковость (а может быть, и притворство) вывела комбрига из себя. Кажется, все разжевал как мог, так нет! К тому же Юцевич снова показался, постоял и озабоченно ушел.
Ладно, по-другому будем считать. Меньше двадцати пяти пудов на десятине ведь не берете? (Нарочно взял самый нижний предел.) Или берете?
— Да что ты с ними! — не утерпел у себя в окошке Емельян. — За такой урожай руки надо отрубить!
— Пускай. Смотрите, я кладу двадцать пять. Значит, и налогу такой человек заплатит всего десять фунтов. И все! Но ведь есть у вас и такие, у кого но четыре десятины на едока. (Сам не зная почему, но глянул на Милованова и сразу понял: не ошибся, этот земли успел нахапать.) Ну вот, давай посчитаем ему. Как, может он собрать по-о… ну, скажем, по семьдесят пудов?.. Вот ему и поднесут налог — одиннадцать пудов.
Договаривая, надел фуражку и поднялся, стал застегивать ворот. Мужики сгрудились вокруг.
— А когда все будет… вся благодать-то эта? — поинтересовался Сидор Матвеич.
— Да хоть сейчас. Сегодня. А разобьем Антонова — и вообще живи не хочу. Никто мешать не будет.
У себя в боковушке Емельян слышал, что комбрига провожали гурьбой, не хотели отпускать.
— …А куда смотрите? — раздавался голос Котовского. — Весна проходит, такие дни стоят, а вы завалинку шоркаете. Земля ждет!
— Боязно. Сунься за деревню — подстрелят.
— Защиту дадим. Для того и приехали.
Напоследок, когда комбриг уже взбегал на крылечко, Милкин сказал таким тоном, будто сообщал приятную новость:
— А ведь клянут вас по деревням, Григорь Иваныч, ох клянут! Сам слыхал.
Похоже было, что комбриг с легким сердцем отмахнулся.
— А кого вы не клянете? Вы отца с матерью так пушите, что хоть иконы выноси.