Колька переглянулся с конем. Потом, помявшись, солидно кашлянул в кулак, как это делал усач Девятый.
— Подхарчиться бы, конечно, не мешало. Время. — И он глянул на небо: солнце стояло уже высоко.
— Я сейчас принесу! — крикнула Сонька, бросаясь в избу.
Остывшие картошки она вывалила в подол платьица и держала его рукой, чтобы не рассыпать. В другой руке, на ладошке, принесла щепотку соли.
Ого, даже соль!
— С солью у вас, как видно, ничего, — похвалил Колька, придерживая Бельчика, чтобы тот не жадничал. — А вот мы всю Украину прошли, а соль нигде даже на сахар не меняют. Что сахар? Баловство одно.
Дома Сонька опростала солонку, больше соли в доме не было. Но она нисколько не жалела и радовалась, что маленький солдат перестал важничать и разговорился.
Одну картофелину он сунул Бельчику, другую разломил и макнул в подставленную ладошку.
— Обозов второй месяц не видим, — жаловался он, прожевывая. — Обносились и… вообще. Ну, да тебе этого но понять. Дело военное.
Девочка соглашалась, кивая головой и подставляя подол с картошкой.
— А я вчера… и каждый день бегаю смотреть, как вы на выгоне руками махаете.
Выбирая картошку, Колька снисходительно усмехнулся. Девчонка, конечно, глуповата. Да что с нее возьмешь? Что она видела, что понимает?
— Руками!.. Это называется — гимнастика.
Сонька сгибала ладошку, чтобы соль собиралась в кучку и удобнее было макать. Мало оказалось соли, совсем ничего!
— А бабка Мякотиха подсмотрела, как ваш Григорь Иваныч сам кувыркается. То, говорит, ноги задерет, то на спине примется кататься. Как собака перед снегом. Ну чистый, говорит, антихрист!
— Дура она! Антихрист… — Колька старательно подобрал с подставленной ладошки последние крупинки соли. — Григорь Иваныч знаешь какой человек? Его повесить хотели, так он всех палачей поубивал. Его сам царь боялся.
— Ца-арь?!
— А ты думала! Ему два ордена должны. У него часы вот на такой цепочке от самого Ленина. И все из чистого золота!
Подавленная Сонька молчала.
— Он знаешь как с буржуями управлялся? Он их прямо за людей не считал!
Подъев картошку, Колька отряхнул руки и поправил кубанку.
— Я бы еще… — сказала Сонька, — да нету больше. У нас тут как банды налетели, все порастащили. И людей поубивали — прямо куда ни глянешь!
— Допрыгаются они у нас! Вороний корм!
— А у нас тятьку всего плетями изодрали. Мамка нас увела, но я все равно видела. Сейчас он на лавке лежит, а когда никого нету, зубами скорчегает.
— Зачем он дался? Я бы ни в жизнь! С ними знаешь как надо? Пускай бы попробовали сунуться!
На Колькиной груди она заметила заштопанную дырку и осмелела, потрогала пальцем:
— Это пуля тебя ранила?
— Война же! — снисходительно пояснил Колька. — Без крови не обойтись.
Потягиваясь, он энергично согнул руки кулаками к плечам и свел лопатки. Так, если устанет, делает Котовский. Где же, однако, задерживается Семен? Что-то долго нет…
Продляя разговор, девочка доложила:
— А еще бабка про этого, про вашего… который курицу украл, сказала.
— Это не ее ума дело! — сурово вымолвил Колька.
— Она говорит, что стрелять его никто не будет. Построжатся с ним, посидит он, сколько надо, а как уезжать вам, его и выпустят.
Колька вышел из себя:
— Дура она! Что она понимает своей башкой. Кто его выпустит. Я сам ходил к Григорь Иванычу. И слушать не хочет! А она — «выпустят». Никто его не выпустит. Как поедем — все!
— Бабка говорит, — оправдывалась девочка.
— Бабка… А ты… У самой голова должна быть. Думай.
Сонька застенчиво чертила пальцем ноги по земле.
— А вы еще долго у нас пробудете?
— Какое там! Выступаем. И так засиделись. Скоро курицы клевать начнут.
На улице показался Зацепа, шагал крупно, зло. Завидев его, Колька негромко, скороговоркой сказал:
— Ну, все, все. Некогда мне с тобой.
Он на самом деле сразу же забыл о существовании рыжей девчонки. Мрачное лицо Семена встревожило его: случилось что-то неприятное…
Бригада покидала Шевыревку, оставались последние дела. О Мамае, сидевшем взаперти под караулом, никто не поминал, но каждый знал, что приговор трибунала, утвержденный комбригом, ждал исполнения.
Сегодня с утра в штабе побывал комендант трибунале. Вскоре он, засовывая в карман гимнастерки сложенный вчетверо лист бумаги, деловито сбежал с крылечка и отправился к себе.
Ожидание того, что должно произойти, действовало угнетающе. Юцевич, вопреки обыкновению, не бегал и не подгонял штабных, грузивших хозяйство штаба на тачанки. Комиссар Борисов мрачно крутил на палец завиток волос. Оба они старались не лезть комбригу на глаза. Подготовка к отправлению завершалась в молчании, словно в доме находился тяжелобольной.
В полдень в угловую горницу, легонько постучав, зашел Борисов. Комбриг, руки за спину, задумчиво стоял у окна.
— Григорь Иваныч, выйди.
— Что такое? — спросил, не оборачиваясь, Котовский.
— Да там… к тебе.
— Кто?
— Один там… Просит.
Задрав подбородок, комбриг стал застегивать пуговицы на воротнике.
Во дворе, возле штабного крыльца, его дожидался Милованов. У комбрига разочарованно скривились губы. Спускаться вниз он не стал.
Пряча свой бараний наглый взгляд, Милованов сбивчиво забормотал:
— Я к тому… черт с ней, с курицей. Не обедняем…
— При чем здесь твоя курица. — Григорий Иванович сделал движение уйти обратно в штаб.
— Хозяин-то кто? Моя курица! Я и говорю — не надо. Прощаю я его. Пускай живет.
— Ишь ты какой жалостливый!.. — Комбриг вдруг вгляделся в топтавшегося возле крыльца просителя. — А это не ты болтал тогда, будто мы своих судить не можем? Ты, ты!.. Я помню. Ну так вот: иди отсюда. Пожалел он!.. Иди, я сказал, слышишь! П-пошел!..
— Гри-иша… — протянул Борисов.
Комбриг махнул ему, чтобы не мешал.
— А ну стой! — крикнул он Милованову. — У тебя, я слышал, сын в бандитах. Что, видно, крови обожрался? Сдаваться не думает?
Милованов испугался;
— Я за сына не ответчик!
— Тебя никто и не трогает. Живи. Но если он нам попадется, тогда не жалуйся, что мы злые. А теперь иди давай!
Направляясь к себе, комбриг сказал Борисову:
— Зачем ты меня позвал.
— Просит же!
— Мало ли! Сам не понимаешь, что ли? Охота тут с ними рассусоливать!
— Слушаюсь! — ответил комиссар.
Для Юцевича томительное время скрадывалось одним — работой. Последнее донесение сообщало, что большой отряд бандитов сделал попытку проскочить через железную дорогу на ст. Платоновка. Начальник штаба отложил сообщение на правую сторону.
Все же, как ни старался закопаться он в дела, слух его сразу уловил суровый служебный шаг нескольких человек мимо раскрытого окошка, затем загремел замок амбара. В штабе, во дворе, а ему казалось, что и во всей деревне наступила напряженная, невыносимо болезненная тишина. Наморщив лоб, Юцевич уткнул лицо в какую-то бумагу, но ничего не видел, не соображал. Напротив него Борисов перестал крутить на палец завиток и всею горстью взял себя за волосы.
Потом сухо, коротко треснул ближний залп, и начальник штаба услыхал, что в угловой горнице как будто опрокинулся стул.
И снова тишина во всей деревне.
Не было сейчас в бригаде человека, не думавшего о лихом, но не знавшем никакого удержу бойце. Сам, сам Мамай вырвал себя из рядов бригады, винить некого. Не пропоет ему теперь горнист, не выкрикнет его имя на поверке взводный, не станет топота копыт его коня в общей лаве эскадрона. И понапрасну будет выходить за околицу согнутая ветхая старуха, вглядываясь из-под руки в пустую вечернюю дорогу среди подсолнухов и ржи. Навсегда осиротела ее беленькая хатка. Сгубил себя человек ни за копейку!..
С глубоким вздохом Юцевич вылез из-за стола, еще раз быстро проглядел приготовленные бумаги и, оправив гимнастерку, стукнул в дверь к комбригу.
Как он и ожидал, Григорий Иванович, сбрасывая оцепенение, с громадным облегчением ухватился за текущие дела.
Стоя навытяжку, начальник штаба доложил, что центром посевного участка предлагается избрать Шевыревку. Здесь останется конный взвод. Помимо Шевыревки в участок войдут соседние села — Шилово, Заборье и Дворянщина.