— Кого со взводом? — спросил комбриг.
Начальник штаба пожал плечами:
— Раппопорта можно. Можно Тукса. Можно Симонова… Все равно.
— Почему все равно?
— Григорь Иваныч… кто же, в самом деле, захочет. Хоть кому обидно!
— Угу… — прогудел комбриг. Глаза его ожили, насмешливо сощурились.
Возможность назначить старшего в шевыревском гарнизоне натолкнула его на мысль соединить Кольку с Семеном Зацепой (если уж они оба так этого добиваются). Он даже носом потянул. А что? Мысль ловкая!
— Ладно, вот что тогда, — сказал он Юцевичу. — Колька все к Семену рвется. Да и тот… Вот и пускай. Значит, Зацепа!
«Ай, взовьется Семен! — подумал Юцевич. — Не знает он еще и не догадывается, что его ждет… Но — сам просил, сам добивался!»
Потом у комбрига был разговор с Криворучко.
— Николай, надо людям речь сказать. Как построятся, ты скажи.
— Григорь Иваныч… — взмолился командир полка, — Какой из меня говорун?
— Запел!.. Надо, — значит, надо! Не понимаешь?
— Сам бы лучше…
— «Сам, сам»!.. А ты не сам? Иди давай. Каждого уговаривать надо, каждый чего-то выставляет!..
Напоследок он пришел в боковушку, где Емельян, прижмуривая глаза от дыма, наблюдал в окно за сборами военных.
Бригада уходила, он оставался хозяином деревни. Дел предвиделось невпроворот! Они, дела, подкапливались именно к сегодняшнему дню, когда вместе с эскадронами из Шевыревки окончательно уйдет война и людям останутся привычные заботы об устройстве нарушенной жизни. Долго и много рушили эту жизнь, многое придется ставить заново…
На выгоне через дорогу строились ряды. Громыхнул бас Девятого:
— Смир-р-р… Р-равнение!..
Началась перекличка.
— Шорстнев!
— Есть!
— Цилинский!
— Есть!
— Трайбер!..
В дверях возникла походная фигура комбрига: широкий, с обтянутой грудью, в высоких сапогах. Емельян торопливо пустил в окурок слюну и, не дожидаясь, пока зашипит, выбросил в окно.
— Ну, все, солдат. Уходим. Хозяйничай.
Бритая голова Котовского проплыла сквозь синеватые слои дыма.
Снаружи долетели слова переклички.
— Эберт!.. Хошаев!.. Ткачук Роман!.. Ткачук Данила!..
— Есть!.. Есть!..
Молчание нарушил Емельян:
— А они… не придут опять?
Упираясь обеими руками в подоконник, комбриг смотрел на выгон и не поворачивал крепкой шеи.
— Пускай попробуют! Мы их под землей достанем!
Солдат улыбнулся:
— Ты их, Григорь Иваныч, только загони под землю, а уж искать да доставать… кому надо?
Котовский слушал перекличку.
— Григорь Иваныч, — попросил Емельян, — ты бы нам пулеметишко какой-никакой подкинул. А? Хоть завалященький!
— Может, тебе еще пушку оставить?
— Пулемет — не пушка. Зато, если что, мы бы их в капусту посекли. Дорогу бы забыли!
— И так забудут! Целый взвод тебе оставляем.
— Да ну? — обрадовался Емельян. — Вот это правильно! Вот за это спасибо!
— Говорю: хозяйничай!..
Под окном появился взбешенный Семен Зацепа (вылетел из штаба после разговора с Юцевичем). Увидев его, Котовский завел руки за спину, с выжиданием покачиваясь с пятки на носок. Ну, ну… очень даже понятное дело, отчего это так раскипятился человек!
— Григорь Иваныч!.. — Семей от ярости косил глазами. — Что же это… или я у попа теленка съел? Хуже других, выходит?
— Хуже? — комбриг продолжал покачиваться. — А кто говорит: хуже?
— Тогда, что получается? Все как люди, а я?
Разглядывая его сверху, комбриг выдержал паузу.
— Ты не кипятись, а говори, чего хочешь. Не хочешь оставаться, что ли?
— Еще спрашиваете!.. Вон Поливанова можно оставить. Пускай бы сидел со своим дедом.
— «Сидел»!.. Ты думаешь, нет, когда говоришь? Или тут можно кого попало оставлять? Ты вместо всех нас остаешься. Соображай: начальник гарнизона!
— Все равно несогласный! — Семен непримиримо смотрел в сторону.
— Ну, вот тогда что. Это приказ, понял? Давай бери парнишку и — за дело. Мы тебя не на печке валяться оставляем… А я потом приеду — проверю.
Махнув рукой: «Эх, пропадай все!..», Семен повернулся и зашагал, почти побежал со двора.
Бойцы, выстроенные на выгоне, видели его и жалели. Конечно, хоть кого коснись, всякому обидно будет! Это же все равно, что старуху на печку… Но тут внимание их отвлек Криворучко. Горяча белого коня, командир полка выехал перед строем, и с этой минуты каждая пара глаз следила, не отрываясь, за его значительным усатым лицом. Криворучко проехался раз, другой, вслушиваясь, вглядываясь, ожидая того подмывающего мгновения, когда от вида четких, сомкнутых рядов, увенчанных на фланге развернутым штандартом, от жадного глазения пестрой деревенской толпы в его груди, у самого сердца, возникнет вдруг острый холодок.
— Бойцы!.. — неожиданно выкрикнул он, крепко забрав повод, и белый жеребец под ним осел назад, оскалил зубы. — Идем сегодня опять все вместе в решительное выступление. Весь народ, все тысячи людей глядят на наше боевое знамя, которое мы из-под дорогого нашего Тирасполя таскаем впереди себя… Которые имеют особо длинные руки, которые любят подбирать что плохо лежит, запомни: дух вышибу! За стакан семечек расстреливать буду без пощады. Котовцы мы или кто? Прибери себя к рукам так, чтобы даже малое дите не было на нас в обиде…
Мотали головами лошади, звякало железо. Ряды кавалеристов хранили молчание. Налетевший-ветерок пошевеливал повисшее полотнище штандарта, и знаменосец, чтобы лучше слышать, отвел от лица густую золотистую бахрому.
Багровея лицом, командир полка поднял сжатый кулак:
— Я сам человек, как и вы. Еще раз предупреждаю: после не обижайтесь. Которые любят на баб наскакивать, которому сукину сыну без вина в глотку жратва не лезет, запомни: гляди в оба за собой, гляди за товарищем, береги славное наше знамя!..
— Спр-рава-а… по-взводно!.. — загремел над выгоном раскатистый бас: перед собравшейся деревней Девятый напоследок тешил свой исполинский голос.
Поплыл штандарт, потянулись разномастные ряды — эскадроны тронулись.
Семен Зацепа с Колькой праздно стояли у прикрытых ворот. (Закрывались ворота в деревне.) Мимо них нескончаемо тянулась походная колонна. Семен, поглядывая из- под низко надвинутого козырька, гонял во рту сорванную травинку.
Командир эскадрона Девятый, проезжая мимо, подмигнул ему: дескать, чего стоишь, айда с нами! Семен помрачнел еще больше и ушел, чтобы никого не видеть, не надсаживать понапрасну сердца.
Обгоняя колонну, рысью проплыл влитый в седло комбриг. Увидел Кольку, и чуть заметная усмешка тронула его губы. С тяжеловесной щеголеватостью он в два своих приема подбросил к козырьку руку. С досады Колька отвернулся. Услышал: Котовский громко захохотал.
К разобиженному трубачу подъехал Юцевич, наклонился с седла:
— Чего ты? Или еще не навоевался?
Заметив, что за ними во все счастливые глаза наблюдает рыжая босоногая девчонка, Колька едва сдержался, чтобы не мазнуть себя рукавом по набрякшему носу.
— Да-а… — прошептал он, еще ниже наклоняя голову, — вам хорошо…
— Да мы же скоро опять назад! — бодро уговаривал его сердобольный Юцевич, — Ну… слышишь, что ли?
К мальчишке тянулся конь начальника штаба, будто тоже утешал и просил не расстраиваться.
— А, чего с вами!.. — Колька отпихнул от себя морду коня. Ему казалось, что нет сейчас на свете человека несчастнее его. Даже лошади жалеют!..
Глава четырнадцатая
Мысль о поражении была самым главным секретом антоновской армии. Всякому, кто об этом скажет вслух, полагалась смерть. Сам же Антонов думал о поражении день и ночь.
Как все обреченные люди, он исступленно хотел жить и судорожно цеплялся за малейшую возможность продлить свое существование. Поэтому всякий, кто допускал мысль о поражении, невольно ослаблял сопротивление оставшихся при нем сподвижников, а значит, сокращал его собственную жизнь и, следовательно, беспощадно отдавался в руки полкового палача.