Он уперся рукой в стол, поднялся.
— Когда становиться?
— Сейчас, — сказал комбриг. — Пока темно.
Кажется, в такую минуту не грешно бы обнять старика, сказать ему что-нибудь ободряющее, душевное, и Борисов ожидал, что комбриг так и поступит. Но тот не пошевелился.
В сопровождении Юцевича старый артиллерист вышел из комнаты. Прикрыв ладонью глаза, комбриг остался сидеть, как сидел.
Комиссар размышлял о том, что в правом кармане френча старик носил платочек, в левом — партбилет. Недаром Борисов в самом начале своей работы обратил внимание, что среди убитых и раненых необычайно высок процент коммунистов. Ничего удивительного не было: эти люди всегда оказывались там, где труднее, и недаром любой противник, узнав, что за бригада перед ним, всеми силами старался разведать не только количество клинков и пулеметов, а и процент коммунистов в эскадронах.
— Гриша, — позвал Борисов, — я к Девятому.
Видимо, ничего другого Котовский и не ждал, он не переменил своей позы.
— Смотри там за ним. Торопить не торопи, но стоять не давай. На сколько деда хватит?.. Надо успеть.
— Постараемся.
Потом вошел Юцевич:
— Григорь Иваныч, они уходят.
Наступал затяжной осенний рассвет. Различались фигуры ездовых, фыркали упряжные лошади, стучали колеса на подстывших кочках, раз или два звякнули ножны о стремя.
С крыльца штабной избы комбриг смотрел вслед уходившим, пока на фоне светлеющего неба не исчез последний силуэт.
Ухнул первый залп, снаряды, ввинчиваясь в воздух, полетели в предрассветную мглу и вздыбили фонтаны земли на огородах деревушки. Противник из Заречья принялся отвечать торопливо, нервно.
Верхом на Орлике комбриг не отрывал от глаз бинокля. На бугре, где выставилась батарея Евстигнеича, стали вспыхивать зеленоватые разрывы. Противник крыл бризантными снарядами.
— Кончается дед, — вздохнул Скутельник, улавливая, как все реже отвечает батарея.
Котовский за цепочку выудил часы: скоро ли они там?
Но вот далеко-далеко послышалось переливчатое: «Ура-а!..» Комбриг заторопился, запихивая часы.
— Все! Молодец дед!
Когда он въехал на бугор, перепаханный снарядами, Евстигнеич лежал, привалившись спиной к колесу разбитого орудия. Кулаком с зажатым платочком он упирался в землю, ноги врозь. Осколок снаряда разворотил старику живот.
В крошеве мерзлого чернозема виднелись обрывки одежды. Убитые валялись лицом к земле — живой человек никогда так не ляжет.
Через великую силу старый фейерверкер поднял голову и снова уронил ее на грудь. Жизнь уходила из него.
Комбриг схватил старика за плечи и поцеловал в небритую испачканную щеку. Ноги Евстигнеича в разбитых сапогах сомкнулись, он повалился на бок, головой в землю.
С бугра виднелся дым на городских окраинах, бой шел уже на улицах Проскурова. Со стороны вокзала в небо взвились языки пламени. На путях горели два эшелона. Взрыв раздавался за взрывом. Рухнула водонапорная башня, горело депо.
Сражение заняло немного времени. На обходной маневр генерал Перемыкин не стал принимать ответных мер, потеряв голову, он больше не думал о сопротивлении. Все, что происходило после удара Девятого, было уже не настоящим боем, а добиванием.
Бойцам, ворвавшимся на пустынные улицы Проскурова, казалось, что город вымер. Перед зданием гостиницы Девятый соскочил с коня. Бойцы ломились в запертые двери. Слышно было, что внутри гостиницы бегают по коридорам.
— Бросьте-ка парочку гранат! — приказал Девятый.
Взрыв разнес двери.
— Бегом на этажи! — крикнул Девятый. — Двери ломай. Всех задержанных сгоняйте вниз.
Перепуганный лакей сообщил, что в гостинице жили одни офицеры.
— Здесь что? — спросил Девятый, указывая на неплотно прикрытую дверь.
Лакей согнулся в поклоне:
— Буфет-с!
— Эге!
Эскадронный крякнул и ударил ногой в дверь. Глазам его открылся целый иконостас разнокалиберных бутылок. Видно сразу, что господа офицеры в выпивке себе не отказывали! За спиной эскадронного раздался тихий восторженный свист. Девятый оглянулся и узнал Мамаева. Глаза Мамая блестели, он нежно созерцал трофейное богатство.
Девятый вынул шашку и тупым концом стал бить по бутылкам. Зазвенело стекло, вино хлынуло на пол, под ноги. Мамай сначала застонал от такого бесчинства, затем выскочил вперед и, раскинув руки, загородил собой последнюю оставшуюся полку.
— С ума сошел! — закричал он. — Оставь хоть раненым!
Эскадронный подумал и вложил шашку в ножны. Он приказал лакею закрыть буфет и никого не пускать.
В номере «люкс» на столе нашли недописанное письмо. Здесь жил сам генерал Перемыкин. Он бежал, не успев докончить письма Савинкову.
«…Мое мнение — дело наше проиграно безнадежно. Проклятая петлюровская рвань драпает почем зря, не принимая ни одного боя. Котовский донимает нас по-прежнему; этот каторжник буквально вездесущ. Правда, командир Киевской дивизии генерал Тютюнник недавно хвастал, будто пощипал Котовского под Дубровкой, но я думаю, что этот желто-блокитный выскочка и бандит по обыкновению врет и дело обстояло как раз наоборот…»
— Под Дубровкой? — удивился Юцевич и повертел письмо. — Конечно, врет!
Комбриг, узнав, что в Проскурове находился сам Петлюра, но успел улизнуть в последнюю минуту, от досады хватил себя по бокам:
— Ну не змея, а?
— В Волочиске накроем, — уверенно пообещал Юцевич.
Из Волочиска, последней приграничной точки, доходили сведения, что в городе царит суматоха. Железнодорожники с согласия поляков спешно перешивали колею, торопясь увести за реку бронепоезда и эшелоны с имуществом, через Збруч наводили два понтонных моста.
21 ноября Петлюре доложили, что конница Котовского в семи верстах. Несколько министров бросились бежать и под Гусятиным перешли польскую границу. Чтобы не попасть в плен, Петлюра оставил свой личный поезд и ушел за Збруч пешком.
Бригада Котовского приближалась к Волочиску на плечах бегущих. Два бронепоезда прикрывали панический отход беглым артиллерийским огнем.
Узнав, что через наведенные мосты уходит в Польшу всевозможное военное имущество, скуповатый Криворучко схватился за голову:
— Сколько добра теряем!
Последние пять верст полк прошел галопом.
Через Волочиск бригада пронеслась, не задерживаясь. В личном поезде Петлюры валялись развороченные чемоданы, на обеденном столе пар поднимался от тарелок с супом.
На реке, на неокрепшем льду, вспыхивали клинки, в дымящихся полыньях бултыхались кони, люди. На мосту казаки есаула Яковлева, расчищая путь, рубили обозных, сбрасывали подводы.
Когда Криворучко на своем белоснежном Кобчике в сопровождении развернутого штандарта бригады поднялся на высокий, уже польский берег Збруча, его встретил пограничный офицер, козырнул и со сладкой улыбочкой напомнил, что между Польшей и Россией существует мирный договор. Криворучко повернул коня, но Мамаев не удержался, крикнул:
— Куда Петлюру дели, сволочи?
Ночью подгулявший Мамаев вылез на берег Збруча, выпалил из карабина и закричал в темноту:
— Граждане петлюры, хватит воевать с братьями рабочими, давайте лучше воевать с буржуями!
За рекой стояла немая, могильная тишина. Мамаев постоял, прислушиваясь, но ответа не дождался.
Приказ начальника 45 стрелковой дивизии
«Кавбригада… т. Котовского вновь проделала баснословный акт и вновь внесла в свою прекрасную историю героическую страницу; в ночь с 17 на 18 ноября кавбригада после двух упорных боев взяла серьезный стратегический пункт и базу белогвардейской сволочи — г. Проскуров, нарушив связь и планы белых… 45 дивизия, всегда с восторгом смотревшая на свое детище, от лица службы благодарит комбрига кавалерийской т. Котовского, отважно ведущего на огромные победы свою маленькую, состоящую из железных бойцов, бригаду. Весь комсостав и красноармейцы, славная красноармейская семья 45 стрелковой краснознаменной дивизии, гордится своей героической кавалерией.