Оставаясь равнодушным к университетским дисциплинам, я в то же время испытывал жадный интерес к окружавшей меня действительности, к людям, с которыми сталкивался, но в первую очередь к самому себе. Я пытался изложить свои мысли и чувства на бумаге и проводил за этим занятием все свое свободное время. В декабре 48 года в журнале «Листы», издаваемом каторжником литературного труда поэтом Ицхаком Ламданом, был напечатан мой первый рассказ «Зависть к смерти младенца». Рассказ предваряла краткая заметка, в которой говорилось о моем литературном призвании (я-то был уверен, что не нуждаюсь в такой рекомендации). Возвращаясь из университета в свою крохотную сырую комнатушку в углу двора мясника Дасы, я усаживался за стол и принимался писать (не думая ни о каких публикациях). В маленькую записную книжечку я заносил свои мысли и ежедневные наблюдения. Помимо этого, существовала толстая тетрадь в черном переплете — дневник. Другая тетрадь предназначалась для афоризмов, аккуратно пронумерованных и касавшихся всего на свете — человечества, Бога, народа, литературы, искусства, истории, политики, взаимоотношений мужчины и женщины и так далее. На отдельных линованых листах я писал прозу — романы, повести, рассказы, эссе и — разумеется, для собственного удовольствия — стихи. Иногда даже длинные пророческие поэмы. Кроме того, я выписывал из хрестоматии все, что считал полезным запомнить.
В просторном высоком читальном зале Национальной школы на горе Скопус — зимой там протекала крыша, но зато летом было прохладно — я просиживал час за часом, глотая литературные журналы и альманахи за многие годы: «Послания», «Эпоха», «Весы», «Собрание», «Листы» и прочие. Один или два раза в неделю я брал книги домой и, забравшись в свою нору, жадно проглатывал все, что удавалось получить. Часто выбор писателя был чисто случайным — просто я брал все, что мне попадалось под руку и казалось любопытным. Причем я убедил себя и искренне верил, что прекрасно понимаю прочитанное.
Но больше, чем все эти книги, моему развитию способствовало общение с Даниэлем, которого я обожал и которому старался следовать во всем. В то время он изучал живопись в «Бецалеле», и его просторная комната в доме Тияно вся была уставлена полотнами, над которыми он работал. В его картинах преобладали энергичные драматические краски, сочетания черного с красным, желтого с серым, писал он широкими смелыми мазками, и главной темой всех его картин была трагическая судьба художника. Глядя на них, я чувствовал себя полным ничтожеством. Та атмосфера, которую создавал вокруг себя Даниэль, сама по себе побуждала к творчеству и активному изучению окружающей нас действительности. Он тоже писал — и стихи, и прозу, которые в то время казались мне замечательными. Его рассказы были написаны теми же яркими, широкими мазками, с тем же ощущением трагичности существования, что и его картины. Страстные, энергичные, то возносящиеся на вершины радости и страдания, то вдруг низвергающиеся в пропасть отчаяния, они всегда изображали героические ситуации, острые конфликты, резкие, непримиримые характеры. Я должен признать (хотя и не без некоторого внутреннего смущения), что в значительной степени сформировался как писатель под влиянием своего друга. Он воспитал мой вкус, привил мне жажду творческой деятельности, на каком-то этапе послужил для меня, если только позволительно так сказать, стремянкой, взобравшись на которую я уже не оглядывался назад. В свое оправдание могу сказать, что чувства мои к Даниэлю были искренними, и мне никогда не приходило в голову взвешивать, какую пользу может мне принести это знакомство. К счастью (и стыду моему), он был не последним, кто послужил мне посохом на моем жизненном пути. Видно, так уж заведено в этом мире.