Зимой работы в порту традиционно меньше. Голландский галеон с грузом датской стеклянной утвари и шерсти из Лондона оказался вскоре разгружен. Товары заняли свое место на таможенном складе, а матросы поспешили вниз под палубу, в сравнительный уют своих гамаков. Не считая порывов промозглого ветра, швыряющего в лицо колкие брызги, и шипения прибрежных волн, гавань была безлюдна и спокойна. Лишь редкие прохожие сновали мимо, бросая на двоих поднадзорных иноземцев опасливые взгляды. Томас, честно признаться, был рад, что попал наконец на сушу. За годы службы на орденских галерах он редко когда оказывался на море зимой, и уж точно ни разу не изведывал на себе сезонную ярость Атлантического океана.
Выйдя из устья Темзы, галеон пересек Английский канал[30] и начал огибать контуры побережья Франции. Но тут неистовый шторм, подхватив, вытянул судно в открытое море, где испытывал его на прочность целых пять дней. Все это время экипаж без сна и покоя сражался с бушующей стихией, унесшей в итоге себе на память рею вместе с парусом. Ледяная вода вольно хлестала по палубе, окатывая решительно все. От нее набухала одежда, а судно, взлетая и опадая с водных валов, тяжко содрогалось под их мощными ударами. Морская болезнь, как известно, штука суровая, а потому Томас, а с ним Ричард и трое папистов из Амстердама, отдав стихии все содержимое своих желудков, почли за благо укрыться в крохотной каютке, одной на всех. Там Томас в тщетной попытке согреться уселся спиной к толстому шпангоуту[31], подтянув к груди ноги. Ричард неподалеку сделал то же самое, упрятав голову между колен, в то время как монахи, перебирая четки, принялись невнятным бормотанием взывать к Всевышнему о спасении.
Как раз в эти минуты общей уязвимости Томас, сидя со скрещенными на груди руками, и вгляделся как следует в своего спутника. Несмотря на молодость – а было ему лет двадцать, не больше, – этот юноша словно обладал некой отрешенной зрелостью, пытливо вглядываясь и вбирая в себя все и всех, с кем приходил в соприкосновение. Общение с Томасом у них сводилось к минимуму, если не считать совсем уж необходимых или общих, вменяемых элементарной вежливостью фраз. Лишь единожды, когда галеон уходил к побережью из-под жесткого ветра, эта маска непроницаемости на мгновение спала у юноши с лица. Они как раз стояли рядом, когда на палубу через нос ворвалась волна. Застигнутого врасплох Ричарда сбило с ног и проволокло несколько футов по палубе. При этом он тревожно вскрикнул, а глаза его непроизвольно воззвали о помощи. Томас, заученным смолоду движением расставив ноги, одной рукой ухватился за фальшборт, а другой схватил за руку Ричарда и вздернул его на ноги. В небольшом буруне устремившейся дальше волны их притиснуло друг к другу как в объятии – ни дать ни взять два друга не разлей вода. Едва волна схлынула, как Ричард спешно отстранился и, напустив на себя всегдашнюю холодность, куце кивнул и оправился в каютку переодеться в сухое. Все произошло в считаные секунды, но все же выдало в юноше обыкновенную человечность, которую он так тщательно скрывал. Томас невольно улыбнулся пристыженности своего эсквайра, уличенного в том, что ничто человеческое не чуждо и ему.
Как только шторм улегся, капитан повернул корабль в сторону земли и они зашли в Ла-Рошель, чтобы перед дальнейшим вояжем отдохнуть и задать судну ремонт. Затем галеон тронулся вдоль побережья Бискайского залива и невзрачным рождественским утром пересек франко-испанскую границу. В намерения Томаса входило высадиться в Сан-Себастьяне, но тамошний порт находился во французской осаде, и капитан решил вместо этого взять курс на Бильбао, к вящему негодованию священников, желавших во что бы то ни стало сойти на землю в городе своего святого покровителя.
Унылое ожидание на причале было наконец прервано появлением солдата, нашедшего-таки начальника порта, который на попытку Ричарда объяснить цель приезда разразился бурной тирадой. Подошел сзади сержант, вылезший из таверны, пока не хватились. Какое-то время Томас почем зря вслушивался в нудное и совершенно непонятное препирательство, после чего поднялся на занемевшие ноги. Руки-ноги уже не вторили уму слаженностью действий; мышцы на промозглом ветру подрагивали, в теле чувствовалась тяжесть. Тем не менее Томас подошел к спорщикам и осведомился: