И Джанна стала спускаться вниз по лестнице.
Он больше не пытался остановить ее. Он смотрел, как серебристая фигурка растворяется во тьме. Точно так же следил он за ней в самый первый вечер. Но тогда душа его была полна восторженного любопытства. Теперь же… теперь ее раздирали боль и гнев, смешавшиеся столь причудливым образом, что невозможно было понять, где кончается одно и начинается другое. Прекрасная мечта рассыпалась в прах. Джанна запросила слишком высокую цену за свою благосклонность. Цену, ему недоступную. Но Джанна упрямо не желала этого понять.
Просперо в сердцах стукнул себя по лбу и с досадой проговорил: «О боги, зачем я повстречал ее?»
Ответ богов был исполнен цинизма: «Ты встретил ее для того, чтобы не добиться трех великих свершений. Ты не повергнешь в руины дом Дориа. Тебе не снискать чести. Ты не напишешь „Лигуриаду“ и не обретешь бессмертия. Ты не прогонишь неверных со Средиземного моря и не познаешь вечного блаженства. Вот зачем монна Джанна вошла в твою жизнь и судьбу».
Он рассмеялся, и смех его становился все громче и громче, пока не сменился сдавленными рыданиями.
Глава XI
Прочида
До отъезда Просперо они больше не встречались. И только на следующее утро, когда Амброзио провожал его к садовой калитке, где красный крест все еще предупреждал горожан, что лучше держаться отсюда подальше, Просперо передал старому слуге записку для госпожи. Она содержала его двенадцатый сонет «Прощание с радостью», который начинался словами: «Amando men’, l’onor saria men’ caro»[19]. Ловеласы могут знать, а могут и не знать его. В «Прощании с Лакастой», однако, не звучит такой глубокой ноты безнадежности, как в сонете Просперо, и нет горечи, свойственной его последней строке: «Возьми себе эти несколько последних перлов, сорвавшихся со струн моей души».
Прежде чем оседлать лошадь, раздобытую стариком для него, Просперо вложил в ладонь Амброзио вместе с запиской пять золотых дукатов.
Он поскакал прочь, оставив в этом доме свое сердце и увозя с собой еще более глубокую ненависть к роду Дориа, ибо на счету, по которому им рано или поздно придется платить, теперь было и его разбитое сердце.
В пути он изменил свое мнение о монне Джанне, поняв, что она воздвигла между ними барьер лишь потому, что была прелестной женщиной, которую он обожал. А поскольку он уже успел обнаружить, что в ее душе соединились достоинство, прямота и нежность, он обязан как должное принять этот барьер.
Стоял августовский вечер, моросил дождь, когда Просперо без приключений прибыл во Флоренцию, в бедный дом на набережной Арно, где благодаря милости Строцци жила его мать – в положении, вряд ли приличествовавшем дочери такого знатного аристократического рода.
Она встретила сына с восторженной нежностью. Она ни на миг не переставала ждать его. Альфонсо д’Авалос написал ей, что Просперо спасся. Но время шло, и росла тревога за его безопасность. После того как первая радость встречи немного улеглась, мать принялась горько сетовать из-за неудобств, на которые сама себя обрекла.
Когда Просперо поведал ей об унижении, которому подверг его Филиппино, посадив на галеры, она сочла это пустяком в сравнении с лишениями, испытанными ею самой из-за условий, недостойных женщины ее возраста и положения. В конце концов, выпавшее ему было в какой-то степени уделом солдата, превратностью войны. А ее страдания, заунывно причитала она, – итог ее собственных ошибок, ибо она, на беду свою, вышла замуж за слабохарактерного человека и родила сына, который, увы, пошел в отца.
Ее упреки Просперо выслушал в молчании, но возмутился, когда мать начала порочить память отца.
– Я говорю о мертвом лишь то, что могла бы сказать о живом, – совершенно искренне ответила монна Аурелия и напомнила сыну, что принадлежит к числу людей, всегда говорящих то, что думают.
В ответ он заметил, что такие люди редко думают правильно и еще реже придерживаются хорошего мнения о других. Он считает, что они лишь выставляют напоказ злобную прямоту. В продолжение разговора мать сперва яростно ругала всех Дориа, а потом стала бранить Просперо за медлительность в сведении счетов с ними. Напрасно он оправдывался тем, что не было подходящего случая. Энергичный человек, твердый в своих намерениях, – отвечали ему – не ждет удобных случаев: он сам создает их. Но поскольку он наслаждался вольготной жизнью, добавила она с бессердечным эгоизмом, она допускает, что, должно быть, ему ничуть не больно видеть свою мать живущей в изгнании.