– Вы это сознаете?
– Естественно. Вы не смогли бы согласиться на этот союз, не будь ваше примирение искренним.
– Да. Оно должно быть искренним, ведь так?
– Конечно. Соглашаясь, господин Андреа сказал, что подвергает вас испытанию.
– Да-да. – На губах Просперо снова появилась странная улыбка. – По крайней мере в этом я был прав, беседуя с принцем Оранским. Брачный союз был предложен как гарантия честности Дориа. Я же увидел в нем способ добиться гарантий от меня.
– Гарантия взаимная, – ответила она ему. – Она укрепляет доверие друг к другу и, таким образом, устраивает всех.
Он прошел немного вперед и взглянул через окно на далекое, игравшее солнечными бликами море, стараясь справиться с болью и растерянностью, которые выдавало выражение его лица. Джанна встала и подошла к нему.
– Просперо, – вновь настойчиво спросила она, – что-нибудь не так?
– Не так? – Исполненный ненависти к себе, он выдавил бодрую улыбку. – Сейчас? С чего вдруг?
– Вы такой странный. Такой печальный. Такой… такой холодный.
– Не холодный. Нет. Не холодный, дорогая Джанна. Немного растерянный… и грустный. Повод печальный. Кроме того, – он обернулся и указал на неугомонную толпу, – мы здесь слишком на виду.
– Ах да, – согласилась она с легким вздохом. – Я не совсем так представляла нашу первую встречу. Но так хотел господин Андреа. – Она дотронулась до руки Просперо, отчего он весь затрепетал, и добавила: – Приходите ко мне завтра. Я покажу вам, какое великолепие создал Монторсоли в здешних садах. Тот сад, в котором мы с вами недолго пробыли вместе, – лишь бледная тень этого.
– Вы богохульствуете? Тот сад был моим Эдемом.
Ее лицо просветлело.
– Наконец-то я слышу голос моего Адама. Обратили ли вы внимание на мое платье, Просперо? Оно – копия того, которое было на мне, когда мы встретились впервые. Это был мой каприз – взять и появиться в таком же наряде сегодня. И я была рада видеть, что вы тоже в серебристой одежде. Будто бы на вас ливрея моего пажа. Приятное совпадение, мой Просперо.
Ее взгляд, полный нежности, ловил его взгляд, но тщетно: он отводил глаза, чтобы не дать ей заметить фальшь. Это и еще то, что он не ответил ей, снова заставило ее застыть. Она чувствовала в нем какую-то неуловимую перемену. И эти недобро сжатые страстные губы!
К ним подошел синьор Андреа, беззлобно ворча, что они-де побыли наедине достаточно долго и что гости хотели бы видеть их не позднее чем через четверть часа.
Это вмешательство в беседу принесло Просперо облегчение. Ему нужно было время, чтобы освоиться с положением, столь отличным от того, что он ожидал и в котором мог бы чувствовать себя на верху блаженства, не будь оно таким двусмысленным. Он пришел сюда, готовый к лицемерию, но только не по отношению к Джанне. Это лицемерие казалось ему чем-то чудовищным, и не только потому, что Просперо любил Джанну. Этот обман грозил запятнать ее светлую сияющую чистоту, заставившую его с первой встречи поклоняться ей. Кроме того, он и сам был вынужден прибегнуть к обману. И прибегнет еще не раз, если не расскажет Джанне всю правду, как бы омерзительна она ни была.
А Джанне придется прогнать его прочь, преисполнившись горького презрения. И не потому, что он враг, а потому, что враг вероломный. Все эти мысли пронеслись в его сознании, и Просперо подумал, что благородная Джанна, как и любой честный человек, неизбежно будет смотреть на него именно так. До сих пор он самодовольно судил о своем поступке как о проявлении проницательности человеком, ослепленным злобой и мстительностью. А теперь он вдруг как бы взглянул на себя честными глазами Джанны. Поняв, как она оценила бы его поступок, Просперо испытал потрясение. Ее глаза стали для него зеркалом истины, и в них он увидел свое отражение, причем под такой личиной, что его взяла оторопь. Тем не менее он должен сохранять эту личину, поскольку пока не нашел способа сбросить ее. Потому, несмотря на свой карикатурный облик, Просперо отправился занимать место на банкете в честь помолвки.
Вдоль украшенных фресками стен большого зала стояли два стола, соединенные в дальнем конце чертога третьим. Они составляли параллелограмм, внутри которого в ожидании сотен гостей сновали под командой главного камергера многочисленные слуги в красно-белых ливреях с вышитым на груди золотым орлом – гербом Дориа.
Во главе стола, между герцогиней и Джованной Марией, восседал сам Андреа Дориа, герцог Мельфийский; слева от Джованны Марии сидел Просперо, с тяжелым сердцем и притворной счастливой улыбкой, застывшей на губах. И речи его тоже были сплошным притворством, независимо от того, обращался ли он к Джанне или к напыщенному архиепископу Палермо, сидевшему по другую руку от него. Это было ужасно. Он попался в сети, расставленные им самим, и освобождение сулило ему лишь страдания.