В нашем дому от того всем тревожно было. Какими обрядами роды сопроводить? Как разверстые врата замыкать? Чья родственная душа воплотится в младенце? Аяниных вервников , погоревших в своих домах, на пожарище замученных? Или кого-то из славного рода Визариев? Он тоже в миру один был, как перст, - знать хватало, кому из-за кромки глядеть. Томба сказывал, что Правый из нарочитых, хоть и не таков, чтобы многими людьми повелевать. Ну, да что нарочитый, оно и по повадке видно было. А как там у них, нарочитых, в далёком Риме, бабы рожают? Ведаю, что как у нас, а всё же?
Мы о том всем семейством не один вечер думали. Визарий сразу сказал:
- На меня не рассчитывайте. Как в Риме умирают – это я знаю хорошо. А вот как приходят на свет? Матери не стало, когда мне было восемь. Немного, чтобы что-нибудь понимать. Хотя достаточно, чтобы помнить.
Смородина к нему потянулась, приникла к твёрдому плечу. Он был много сильней и служил ей опорой. И не ему предстояло рожать, исходя криком и кровью. Но она его же и жалела. Чудно!
Томба рассказал, что его соплеменники прежде устанавливают равновесие между миром людей и миром духов, а потом уже лечат тело. Это было умно, а вот как оно делается?
- Шаман гладит по телу, слова шепчет всякие. Плюет ещё.
Лугий усмехнулся, молвил:
- Идёт. Значит, я гладить буду, Жданка пошепчет. А ты плюй, так и быть!
Правый усмехнулся тоже, и неожиданно сказал на нашем с Аяной наречии. Он всё быстро перенимал, да не думала, что столько уже разумеет:
- Дулю тебе! Свою жену я и сам погладить могу, - и добавил уже по-латыни. – Так что, мой друг, твоё место среди плюющих.
И заржали, бесстыжие, как жеребцы. И Томба с ними. Мужикам что? Волнуют их наши бабьи заботы, как же! Может, и волнуют, а только в потусторонних делах ничего они не смыслят, хоть и ходят об руку со своими мужскими богами. Так что думать нам с Аяной самим приходилось.
И для начала заставили мы их сладить баньку на крутом берегу, как у нашего племени водится. Лугий с Томбой долго уразуметь не могли, а вот Правый сразу понял, как и чего. У них в Риме бани тоже строят, да не так, не на одну семью – хоть всем городом мойся. Ну, в такой громадине рожать, всяко, не станешь! Нам обычная баня нужна.
- Всё разумное достойно применения, - рёк Визарий, оглаживая короткую бородку, как всегда делал, приступая к серьёзному.
А потом уж мы с сестрой вдоволь с них посмеялись, как они её строили. Чудно банька получилась: из морского гольца, глиной обмазанного, пузатенькая, ровно жаба арбуз съела. Вот я думаю, как они дом возвели, если у них банька – строение малое - пучилась эдаким пузырём? Ну, ничего, главное, что каменка топилась, дым исправно вверх тянуло.
Готовились мы к тому дню, а всё нежданно началось. Сестрица вышла под вечер на берег – мужиков выглядывать. Наших Мечей судить позвали, они который день домой только спать приходили. Визарий извёлся весь: что на уму, когда душа в дому? И Аяне покоя не было, хоть Лучик сразу сказал, что биться Правому не даст, обережёт его.
Случилось же так: Аяне поблазнилось что-то в фигурах, идущих по берегу: то ли оступился Правый, прихрамывал, то ли просто устал? Она же птицей спорхнула вниз, благо, живот небольшой был – да поскользнулась на камнях, неловко села. И тут же охнула, закусила губу. Я и понять не успела, сама-то плохо рожала, долго – не помню ничего. Однако Правому, должно, бог его нашептал. Он рванулся бежать так, словно это кто другой только что ногу за ногу еле тянул. И подхватил ладу с камней прежде, чем я опамятоваться успела. А на ней уж исподница мокрая вся - воды отошли.
Он застыл столбом, даром говорили сотню раз, что делать, когда начнётся.
- В баню неси! – заверещала я. Сама не знаю, откуда голос такой прорезался – как у козы дурной!
На мой истошный крик выбежал Томба, тоже скакал, ровно и не хромой. А вот Лучик как споткнулся там, на берегу и зачем-то во всей одёже в ледяную воду полез. Мне его недосуг останавливать было, только потом поняла, в чём там дело. Бился ведь он! Даром, что Мёртвый Бог уже взвесил его правоту на своей руке, а всё же убийство. Ну, как следит душа отлетевшего из-за кромки, признает погубителя, вцепится в роженицу? Вот Лугий и полез отмываться в море, в Лютне-то месяце. Нет, все мы, точно, малым делом не в себе были.
Томба споро каменку затопил, огонь жаркий занялся, рыжий – такой, как должно. С нами был Сварожич, явился на зов, чтобы душу новорожденную защитить. Визарий жену на полок так и не положил, ходил с ней кругами, качал, как маленькую. Доски ему холодными показались. А и не тёплые – зима! Только как она у него на руках рожать-то будет? А всё ж мне на миг завидно стало. Никто меня не лелеял так-то, ни у кого на руках не затихала я, страхи свои забывши. И каким же огромным да надёжным Правый казался, когда ходил вот так, что-то шепча ей на всех языках, какие знал – что уж там она разумела? Ходил да пригибался, чтобы не цеплять макушкой потолок.
Наша банька небольшой была, диво, как мы все там друг друга не передавили с перепугу. Особенно когда в дверь сунулся мокрый Лугий, от которого пар сразу повалил душным облаком. Я безжалостно пихнула ему вёдра:
- Воду таскай! Живее!
Теперь, когда все были при деле, я сама начала соображать. И уже понимала, что роды будут нелёгкими. После первых схваток всё словно поуспокоилось, и Аяна больше не корчилась у мужа на руках. Он и рад был, а меня страх брал – как она будет рожать на сухую? Тяжко младенец пойдёт, не задохнулся бы!
В бане было уже достаточно тепла. Я пощупала полок, приказала Правому:
- Клади её!
Он не сразу повиновался, выпускать не хотел. Да и она дитём малым тянулась к родному телу. А тут ещё чёрный дядька сидел на корточках под ногами и зачем-то дул на полыхающие во всю дрова. Ну, его-то я выгнала, не обинуясь. А вот Визария не получалось. Боялась Смородина без него.
У нас в племени мужики при родах за порогом мечами звенят, нежить отгоняют. Ни один не решится при таинстве быть, заглядывать за кромку мира. Но Визарий за кромку не раз, не два заглянул, он не боится. Его руки жене и сыну от нечисти заступой будут. Не знаю, чего уж сам он думал, а только и гладил, и шептал. Не плевал только. На миг мне помстилось, что они уж и без меня справятся.
Нет, не справились бы. Ребёночек показался только под утро, и шёл он неладно - попкой. Видно стало, что мальчик. Я уж хотела сказать, чтоб она крепилась, когда растворились врата, и хлынула в мир сила.
Не знаю, как рассказать. Это словно ночную закопчённую баню радужным светом залило. Я аж ослепла от того света. Хорошо, что Аяна с Правым его не видели. Ей не до свету было, трудилась она, а ему муки любимой – черней самой чёрной ночи.
Потом вдруг сияние померкло, и я почуяла, что держу младенца в руках. Теперь надо было обрезать пуповину. Каким обычаем? Правый сам всё решил, перехватил её своим мечом, а я мигом перевязала. И младенец сделал первый вздох и закричал, то ли радуясь приходу в жизнь, то ли страшась его. И так стало вдруг радостно и покойно. Должно, на какое-то время я сама из мира ушла.
А когда опамятовалась, объял меня страх, какого прежде не знала. Вернулось ко мне зрение «по ту сторону». И узрела я то, от чего в пору было ворожить немедля, да только не знала я такой ворожбы!
Смородина на полке лежала, держала сынка у груди. Сильная она баба, иная бы об эту пору себя не помнила, она же находила силы улыбаться мужу и сыну. Визарий подле сидел, словно прикрывал собой родных. И лицо у него было никак не счастливое. Тревожно глядел, на лбу морщины легли, как от тяжких дум. Ничего не боялся, пока рожала, а ныне вдруг встревожился.
Или это он чуял того, кто за спиной его стоял и норовил заглянуть из-за плеча? Когда я увидела Того, в жаркой бане меня холодом обдало. Ровно сгустились чёрные тени, сбежали с закопченного потолка, встали позади Правого плотной людской фигурой в длинном плаще. Фигура была почти с Визарием вровень, но он на лавке сидел, а этот стоял. Если Правый встанет, тот, другой много ниже окажется. Но не сказано ещё, кто совладает, если им схватка суждена. Тот был словно без головы, или под куколем лица не видно. А всё же к живому тянулся, вынюхивал. Тянулся, а потом отшатывался в сторону, стоило Правому пошевелиться. Норовил нежить заглянуть ему под локоть, а не мог – боялся.