Я поглядела на трёхпалую руку, которой он ловко ростки обрывал, да и спросила невзначай:
- Дядька, а пальцы-то не болят? Мне один гот сказывал, у которого руку отняли в бою – ноет будто, как живая.
Томба распрямился, поднял руку, испачканную землёй, поглядел на пальцы, от которых по короткому обрубку осталось, и улыбнулся:
- Они не дают забыть о себе. И ещё о том, почему я жив. Эти пальцы я отдал, чтобы зверь стал человеком.
- Расскажи, - попросила я. Не знаю, для чего попросила. Может, спину разогнуть хотелось? – Какой такой зверь, дядька Уголёк?
Он славно улыбаться умел: ложились весёлые лучики у глаз, сверкали белые зубы, и смешно морщился широкий, как репа, нос.
- Леопард, девочка. Ты слышала о леопардах?
Я слыхала. Дядька много сказывал об охоте в далёкой полуденной земле. Мы же слушали, будто сказку, а Правый становился какой-то чудной: будто и радостно ему, и стесняется чего-то. Томба, как замечал это, рассказывать прекращал – переводил всё в шутку.
Про леопарда я ведала, что это зверь вроде большой кошки, с гладкой пятнистой шкуркой, с жёлтыми большими глазами. Ходит тихо, ступает бережно, землю не тревожит. А только страшен тот зверь, потому что силу свою любит пуще всего. И убивает, чтобы потешиться, поиграть.
Дядька сел на чурбачок, хитро сощурился, затевая новую сказку:
- Ты знаешь, что только лев может сравняться с леопардом в силе и ловкости? Однажды случилось так: звери саванны поспорили, кто из них победит. И хоть Леопарду и Льву нечего было делить, звери требовали решить, кто сильнее.
Леопард и Лев были друзьями, они никогда не ссорились из-за добычи и уважали друг друга. Но тут дело чести. И они сошлись, оскалили зубы, обнажили когти.
Леопард подумал: «Если я уступлю, все решат, будто я слабее Льва. Они перестанут бояться и однажды, бросившись вместе, загрызут меня!»
А Лев думал: «Это будет славная схватка!» Потому что Лев был силён и никогда не сомневался в своей силе.
Но когда они сошлись, Леопард стал драться всерьёз. Он кричал: «Бейся со мной! Только один из нас выйдет живым из круга!»
Лев удивился, что друг хочет его убить. Но он был ловок и силён. И когда Леопард подлетел в броске, он поймал его за лапу и перекусил её. И бывший воин упал на песок, плача от ярости, потому что оказался слабее.
А Лев заплакал оттого, что никогда больше они вместе не станут охотиться, как два самых сильных воина саванны.
Когда звери разошлись, хромой Леопард понял, что теперь он умрёт с голоду. И ему впрямь захотелось умереть, потому что он перестал быть великим охотником саванны. Он лёг под жарким солнцем и принялся ждать смерти. Но тут над его головой зазвучали грузные шаги. Это шёл Лев и нёс на спине антилопу. Подойдя к Леопарду, он бросил её на землю и сказал:
- Ешь, брат! Это наша добыча.
Я хотела спросить, но он повёл рукой, будто сбрасывая паутину, и закончил:
- С тех пор я никогда не носил леопардовую шкуру. И не жалею об этом. Быть увечным другом живого Льва всё же лучше, чем мёртвым героем. И гораздо лучше, чем убить друга самому.
Не всё мне было ясно в этой сказке, так похожей на быль. Но свои заботы пуще чужих к земле гнули. Томба снова сощурился, глядя мне в глаза:
- А ведь ты спрашиваешь неспроста. Что тебя тревожит, девочка?
Я подумала и сказала правду:
- Боюсь своей силы. Мне она от Богов, да меня же и убьёт. Отказаться бы, а как без неё жить стану?
Он безмятежно уставился в небо, по которому бродили, будто овцы, тучные облака:
- А как люди живут?
- Да кабы я знала!
- Хочешь ещё сказку?
Никогда он не баял их только мне, но те сказки для меня и сложены были.
- Великий Дух Земли, создатель жизни, захотел иметь сына. И он сложил его из самых лучших частей самых разных животных. Сын Великого Духа имел ловкое тело льва, прочную шкуру слона и крепкие крылья птицы. Кроме того, он умел мыслить, как сам Великий Дух. Отец радовался, видя, каким совершенным получился Сын.
Великий Дух жил на высокой горе. И однажды Сын поднялся к нему с земли. Сыну Великого Духа так понравились облака над головой, они были так близко, что ему захотелось там погулять. Он распахнул свои сильные крылья и взмыл в небо.
Великий Дух испугался, что Сын захочет остаться в небе и забудет о земле. И тогда Отец велел Сыну спуститься – и отнял у него крылья.
Но Сын всё равно не перестал любить небо. Львиными прыжками он скакал по заснеженным скалам у края неба, и казалось, что вот-вот полетит. Тогда Великий Дух отнял у своего творения ловкость льва, чтобы никогда больше он не думал о небе.
Но и это не помогло. Сын Великого Духа стал просто подниматься в горы и подолгу сидеть на самой высокой вершине, и облака гуляли рядом с ним. У него была прочная шкура слона, он совсем не боялся замёрзнуть там, в вышине.
Тогда Отец отнял у него и этот дар. Кожа у Сына истончилась, отныне он мог жить только в тёплых саваннах земли. Но Великий Дух забыл заодно забрать у своего творения мысли. И с тех пор неловкий, слабый, бескрылый, человек мыслями возносится в небо и гуляет там, среди облаков, а Отец даже не знает об этом!
Это была чудная сказка. Но я тогда не успела всё уразуметь. Потому что явился Лугий, и сказал, что покуда мы гуляем среди облаков, обед давно выкипел, и Аяна злится. И от неё в небеса не убежишь.
*
А всё же не могла я просто ждать, пока беда случится. Поделилась с Лугием. Муж выслушал, но не принял всерьёз.
- Не бойся ничего. Не родился ещё человек, который мог бы Длинного одолеть на мечах. А неправым он никогда не бывает.
Сказать ли ему, что не мечей боюсь, а чёрной тени, что за спиной Визария стояла. Ладно было Угольку рассуждать о думах крылатых. Те думы для того, кто бедой изувечен. Я же увечила себя сама. И хотела бы не видеть – не получалось. Возвращалось зрение ведовское, и отшатывалась я, узрев злобного духа, сидящего с нами за одним столом.
Как-то, не выдержав, обратилась к самому Визарию. Не могу сказать, с чего он мне страшен был. В его дому жила, зла от него не видела. А всё же боялась. Был он со служением своим спокоен и холоден, как горный кряж: ни гнева, ни жалости. И даже имя его – Марк – было, как удар меча, рассекающий плоть. Смородине нравилось, а я сжималась, когда слышала.
Не враз решилась подойти, разговор начать. И сам он страшил, и тень, за спиной стоящая.
Он выслушал молча, глядел спокойно. Не то, чтобы не верил, а только и чувств никаких не выказал. Каменным было лицо. Не выдержала я, спросила:
- Что же, всё равно тебе?
Вольно им, мужикам, о жизни не думать! А баба как же, что останется с малым дитём на руках? А Томба, который так его любит, что всё простил: и унижение, и увечье! Я бы не смогла, ну да кто меня спрашивал?
Голос у Правого глухой был, а в тот раз и вовсе издалека звучал:
- Изменится ли что-нибудь, если я буду вести себя по-другому? Если знаешь, скажи, сестра.
И снова ему было всё равно, что я о нём думаю. Сам сестрой назвал – за всех решал, не спросясь. Меня зло взяло. Столько людей он убил, что сам не заметил, как убил и себя. Или может, он и прежде был такой неживой – со своим мёртвым богом?
- Что менять, это ты сам решай! За тобой чёрная тень идёт. Тебя и заберёт – не сегодня, так в следующем бою.
Он глаза сощурил, мне вдруг показалось – вот-вот улыбнётся:
- Так что же, не биться мне?